«…Во Твери догнала меня чёрная весть! Ах, я погиб! Она изменила мне… Она больше не любит меня!..
(Кепи было сорвано с головы и швырнуто на лавку.)
…Ах, в каком я мучительном нахожусь состоянии! Чьим клятвам теперь могу верить, ежели её клятвы были ложны!
Любовь её, мой друг, ко мне была беспредельна. Ежечасно умножалась её горячность, поминутно освежались ласки, и я вкушал наисладчайшее удовольствие. Но ах! Всё миновало!..
(Белый шарф был использован для утирания слёз.)
„Диктатор зреет во мне, мой друг! Будь прокляты всяческие свободы! Единственно, чего жажду теперь, – закона о приковывании прелестниц на цепь…“»
До ушей Потапа Семёныча, заводящего Дублона в оглобли, донеслись из кареты рыдания и топот ног по днищу.
«Не приступ ли опять?» – подумал он, пятя коня.
Затянул гужи, подпружил и, влезая на свой ямщицкий насест, направил напутственное слово седоку в отдушину:
– Ну, барин, всякая дорога вдвоём веселей!
И стал выезжать на тракт, любуясь высверками свежей стали на правом заднем копыте норовистого Дублона.
10
«…Ах, отчаяние моё, друг мой, не знает предела! Впору броситься под колёса встречного экипажа, – продолжал писать журнальный протоколист в кузове на ходу, захватив столик одной рукой, как это делают с лотком уличные торговцы. – О, страдания души моей! О, тирания женского пола! Но не мы ли сами, мой друг, воспитанием своим поставленные с рождения на поклонение женщине, виноваты во всех наших бедах!
Вникни, милый мой, если мужик рождается с сознанием верховенства над бабой, то мы только и делаем, что падаем перед ними ниц!..
Ямщик мой, насмешливый бирюк, разбойник с большой дороги, говорит загадками. „По концам две столицы-сестрицы, а посередине Торжок – мил дружок“… Представляешь! У него по любовнице в Москве и Питере! „С женой обнявшись, веку не просидеть“, – говорит он.
И ещё: „Сухая любовь только крушит…“»
11
За окнами дормеза уже зыбились в это время пепельные воды Москвы-реки, выворачивались луга Тушино.
Писателю свет в окошке начали застить возы шерсти из Шереметьевской мануфактуры.
Фуры с надписью «Бакалея Прохорова».
Хвостами железных прутьев зазвенели ломовые дроги с чугунными болванками для казённых плавилен.
«Ревность испепеляет моё сердце! – продолжал строчить журнальный протоколист. – Однако, друг мой, конечно же, не на столько, чтобы я мог позабыть о литературном своём долге.
Остановлюсь я, милый мой, как всегда, в Лоскутной на Тверской и тотчас засяду за работу, как и обещал, с каждой почтой по статье…
P. S. Мой бородатый ловелас бранится с паромщиком…
Ба! Уже купола Донского видать!..»
Выезд – 2
1
Звёзды дрожали в морозном небе над Москвой.
Кибитка со слюдяными окошками летела меж сугробов Коломенского, рассыпая искры из самогрева.
Когда возок заносило на поворотах, вдобавок к калильным высверкам добавлялись кресальные, высекаемые из булыжников стальными полозьями.
Работный бессонный люд жался к заборам, упреждённый грозным «отвязным» звоном колокольчика.
(На единственном этом громогласном «шиллере» вырезано было по юбке для устрашения: «Кричу безо рта, гоню без кнута».
А игристые бубенцы, по закону, были наглухо подвязаны до выезда за городской вал.)
Потап Семёныч не осаживал даже возле будок стражников, в узи мостов и дровяных развалов.
Раззвонив сонную морозь Тверской, колокольчик затих на Бронной под аркой доходного дома.
Ноги в валенках Потап Семёныч не без труда высвободил из мехового мешка – подоблучника.
Полы тулупа грохнули оземь, поволоклись за ним, заметая следы на свежем снегу.
Он нагнулся, железным прутом пошуровал в печке – трубе, пронизывающей кибитку под лавкой седока насквозь от борта до борта.
Свет из жаровни высветил огненно-рыжую бороду Потапа Семёныча, мокрую от талой намети, блеснул в изумрудинах глаз, на слюдяных окошках войлочной будки…
– Полагаю, к господину Глебову подача? – донёсся из подворотни голос сторожа.
– Точно так. Доложи, – ответил Потап Семёныч.
Он сел на боковину, достал из-за пазухи кисет с вышивкой: «Путь-дорога красна милым моим».
Втянул в нос щепоть табака, зажмурился в ожидании желанного просветления в голове…
2
…И словно на струях этого сладкого виргинского дурмана перенесло его отсюда с Бронной через застывшую в ночи Москву обратно в Коломенское.
И часу не прошло, как в облаке пара вывел он там из тёплого стойла соловую Оперу.
На крыльцо со свечным фонариком в руке явилась и провожатая Наталья Ильинична, приёмышная воспитанница графьёв Сологубов, за строптивость отделённая молодой барыней в этот домик.
На плечах Натальи Ильиничны – бурнус.
Ножки из тепла постели сунуты в меховые босовины.
Она укоряла:
– Это, Потап Семёныч, с вашей стороны невежество относительно благородной девицы – среди ночи уезжать незнамо куда. Опять вас ожидаючи, изводиться мне в одиночестве и неведении о своей дальнейшей женской доле. У вас-то, Потап Семёныч, небось, по трахту знакомства разные, вольные. А то как же! Можно ли, чтобы вы так долго обходились без любви…
Намертво коленным прижимом свёл тогда Потап Семёныч клешни хомута и задумчиво ответил:
– Напрасно вы, Наталья Ильинична, фантазиями своими душу бередите. Конечно, про нас, ямщиков, молва во всякое окно лезет. Не слыша слышат, не видя видят. А вы уши-то в люди не пускайте. Вы больше своих книжек слушайтесь.
– И толки, знать, взяты не с ёлки, Потап Семёныч!
– На чужой рот пуговицы не нашьёшь, Наталья Ильинична. Бывайте здоровы и веселы.
Женщина не унималась.
– Какая-то закоренелость во всём вашем мужицком звании, Потап Семёныч! Хоть в семи гильдиях вас вари, а всё равно грубиянства из вас не вываришь!
Уже с облучка (воротник поднят выше шапки) Потап Семёныч ответил:
– Знают миряне, что и вы не дворяне…
Колыхнул вожжами и унёсся в ночь.
3
Напутная
У тебя, ямщика, путь прямой не долог:
То крутой поворот, то косой пригорок,
То стоит поперёк карантинный с пикой,
То злодей с кистенём на развилке дикой.
С тех развилок впролёт выбирай дорогу:
Либо к милой на мёд, либо прямо к Богу.
Два пути, две руки – голова седая.
И надёжа одна – в сбруе – скаковая…
4
Будто вовсе и не луной, а звоном десятка бубенцов на дуге высветлялась в ночи соловая Опера.
Лошадь была из тех, которую учить – только портить: лишь бы вожжи под ногами не путались.
Москва осталась позади. После широкой улицы Питерской дорога сузилась. Державного тракта теперь в сугробах и не признать – обычный просёлок, только наезженый.
Луна сияла всё ярче. Вполне рассвело