– Короче, я стал размышлять: она просто загаром своим хвастается или, так сказать, приглашает? Я двинулся к ней, а она вдруг р-раз – и запахивается, и царским жестом мне на дверь указывает. Ну я и поворачиваюсь восвояси. Она опять ойкает и манит купальником своим белоснежным и чайкой чёрной… Играть вздумала со стариком, шутки шутить… Ну и доигралась, конечно, артистка мхатовская, пришлось нарушить клятву Гиппократа. Она, как вы знаете, запрещает вступать с больными в интимные отношения, но я беспощадно вступил, чтобы неповадно было… Вот такие теперь мамаши встречаются. Хотя неплохая, в сущности, баба. Богатая слишком, никакая, кстати, не артистка, она не о чайке думала, когда этим безобразием занималась, а о логотипе «Мазды». Муж её эту марку автомобилей крышует. Короче, просто дура безответственная, с жиру бесится, всё ей вынь да положь. Хоть слесаря, хоть педиатра. Знаете, что её больше всего волновало? Что загаром её мало народа может по-настоящему насладиться… Бог даст, дети подрастут и исправят её… Хотя вряд ли, слишком богатая, избалованная. Слишком, нельзя так. Когда в 1924-м вместо Бога Ленина ввели, такого безобразия не было, то есть было, но его быстро прикрыли. А вот отмену Ленина народ уже не перенёс… Ведь Ленин – Сталин это же не живые люди, это ж громовержцы, ангелы мести, карающие меч и топор… К концу Первой мировой народ совсем страх потерял, веру и в царя, и в отечество. В Бога не верили ни социал-демократы, ни эсеры, ни кадеты. Только монархисты верили, но их осталось-то всего ничего. Что вы хотите, Серебряный век, разврат беспредельный, почти, как сейчас. Газеты откровенно богохульствовали, Лев Толстой с церковью расплевался, граф Тол-сто-ой, Рюрикович! – педиатр поднял вверх палец. – Белые в Бога тоже не верили! Только красные верили. В светлое будущее, в торжество справедливости и рай на земле в отдалённой перспективе…
– Где вы всего этого начитались? – не удержался Костя от ехидного вопроса.
– Своим умом дошёл, – с достоинством ответил педиатр, – добрые люди помогли, впрочем, всё это лежит на поверхности…
– Хозяин, дядя Боря, работа есть? – как будто уже готовый обидеться, очень строго спросил всё ещё не ушедший таджик. Он сидел на лавочке противоположного берега и обращался именно к Борису Аркадьевичу.
– Ах, это ты, Касым! – педиатр надел очки, и всплеснул руками, и к сердцу их прижал, как будто родного человека встретил. – Извини, не узнал сразу, нет работы у меня, какая у меня работа? Извини, я щас… – и быстро, тихо отрекомендовал Константину таджика, – очень хороший человек, отличный мастер, ответственный, недорого берёт, он у нас ремонт когда-то делал, до него мне с таджиками-узбеками не везло, а этот – верный человек, ленинец. Я-то раньше формально к этому относился, только сейчас убеждённым социал-демократом сделался под ударами, так сказать, судьбы, а он и сейчас, и тогда человеком был. Между прочим, по образованию историк, не верите? Зря. Уважаемым человеком был, в Москву ездил на симпозиумы, в гостинице «Россия» жил, за правду боролся в освещении событий послевоенного периода. Это он меня насчёт Хрущёва просветил, а теперь – копай-таскай, иначе никак. С работы его на родине погнали за пролетарский интернационализм, а у него одиннадцать детей и жена русская, кормить-то надо… – и спросил таджика: – Касым, скажи, жалко тебе СССР?
– Не то слово, Борис Аркадьевич, и нам жалко, и вас жалко, и себя жалко, всех жалко. Будь проклят шайтан Александр Николаевич Яковлев 1923 года рождения, а также оборотень Горбачёв Михаил Сергеевич 1931 года рождения и иуда Ельцин Борис Николаевич 1935 года рождения, Шеварднадзе Эдуард Амвросиевич…
– А какого числа родился Яковлев? – ну так, отчасти ради смеха спросил Костя – он помнил эту дату, потому что она совпадала с днём рождения его матери.
– Второго декабря, – сразу ответил таджик. – Горбачёв – второго марта, Ельцин – двадцать третьего апреля… Чёрные дни календаря.
Н-да, бывает же такое – ломка стереотипов. На совка и зверь бежит. Таджики же все вроде должны быть грязными, неграмотными… Костя вспомнил, как он однажды у понравившейся ему широкоскулой продавщицы попросил пармезана и произнёс, грассируя, с французским прононсом: «пар-р-меза-а», она усмехнулась и назвала этот сыр без всякого прононса, очень мягко: пармеджано, указав на итальянское происхождение этого сорта сыра. Оказалось, продавщица – кандидат филологических наук, бывший преподаватель киргизского университета…
Костя с удовольствием записал продиктованный через речку телефон Касыма. «Нам нужны таджики, тем более такие! Браво, педиатр, настоящий совок и друг совков!»
А педиатр продолжал нашёптывать, глядя вслед удаляющемуся таджикскому коммунисту:
– Вот древнейший народ, великой культуры, более древней, чем наша, могли бы спиваться, как мы, но не спиваются. Хотят выжить: нет работы для историка – кем угодно пойдёт и работать будет. Он у них, Касым этот, что-то вроде бая теперь, под ним – лучшие таджики Потылихи, но он справедливый бай. Настоящий коммунист. А наши баи что вытворяют? С дехканами своими? Стадо баранов без пастуха обречено, овцы волков за овчарок принимают, самые смелые дичают, разбегаются… А тогда, после революции, появились волкодавы и такого страху напустили, что люди о Боге вспомнили. В норму вернулись, уверовали, молились на них и боялись. И строили и жили, как праведники, недоедали, вкалывали. Спасались, прости Господи… И никого не было ближе к Христу, чем простые советские люди, строители коммунизма…
– Нет, ну северные корейцы поближе будут… – Костя решил поставить педиатра в тупик, но тот не встал.
– Они – святые почти, аскеты, бомбу делают, собак едят… Вы там были, жили среди них? Ну и не говорите… Но, правда, не слушайте меня, а то вас с работы снимут. Вы где работаете?
– Я… – Косте пока не хотелось «расшифровываться», и он ответил уклончиво, – в средствах массовой информации.
– Точно выгонят, там сплошь антисоветчики… Но вернёмся на Ленинградский проспект, к Бэле, стоим, обнявшись, в коридоре их богатом – книг там, полок множество, тогда богатство книгами, обширностью библиотек исчислялось. Прижалась она ко мне, смотрит умоляюще, не отпускает! А я насилия над собой не терплю, чувствовал какое-то непереносимое насилие. Склоняют меня к чему-то неправильному, заставляют, принуждают… Вырвался из неё, из квартиры, и бегом по лестнице, лифта не вызывал, боялся, что она в кабину за мной увяжется, через ступеньки прыгал, сбежал с четвёртого этажа быстрее лифта… Выскочил из парадного во двор, всё ещё горю весь, но часть дури из головы уже вылетела, и я опять засомневался. Стою один, теперь насилия уже над