— Но зачем им посылать корабль Купера с этим французским зерновым конвоем? — спросил я. — У лягушатников и так уже есть пара 74-пушечных и несколько фрегатов. Зачем им еще «Декларейшн»?
— Это покажет тем французам, какие американцы хорошие, хорошие друзья, чтобы те французы вернулись в следующем году и купили еще зерна. Так сказал тот капитан, который и сообщил мисс-теру Куперу место встречи.
«Ну и ну, — подумал я, — вот тебе и американцы, „противоположно настроенные“ против лягушатников!»
Я задумался, какова же на самом деле позиция дядюшки Иезекии во всем этом, со всеми его щедрыми предложениями и тостом за британских гренадеров. Вероятно, хитрый старый хрыч играл на обе стороны в политике янки. Но тут мне в голову пришла более важная мысль.
— Почему ты мне это рассказываешь? — спросил я Люсинду.
— Потому что ты английский лейтенант, не так ли? Так что же ты делаешь на американском корабле, который, скорее всего, пойдет сражаться против английского флота?
На этот раз у меня не было хорошего ответа. Ибо я думал, что мы обсуждаем верность, и не хотел говорить, что делаю это за деньги.
— Либо ты какой-то странный англичанин… — сказала Люсинда, — либо ты кто-то другой…
— Что? — переспросил я, понимая, что она свернула на совершенно другую тропу.
— Ты шпион, не так ли? — прошептала она, и я почувствовал, как в ней нарастает возбуждение. — Ты собираешься выкрасть это место встречи и сказать своему флоту, где найти эти зерновозы!
Я видел, как блестят ее глаза: круглые и полные изумления. Она дышала чаще, и рядом со мной она была мягкой и дрожащей.
«Ого!» — подумал я и, снова следуя максиме Веллингтона, заключил ее в объятия, так что ее гладкое, теплое тело прижалось к моему.
— Вы меня раскрыли, мэм, — сказал я глубоким, печальным голосом. — Я в вашей власти, и моя жизнь в ваших руках. Одно ваше слово — и моя обнаженная грудь окажется перед мушкетами расстрельной команды.
(Чертовски здорово, а? Импровизация, к тому же. И, клянусь святым Георгием, как же это сработало!)
— Любовь моя, любовь моя, — простонала Люсинда, — мой дорогой! — и осыпала меня такими горячими и страстными поцелуями, каких я еще не знал, даже от нее. А потом она отплатила мне за те случаи, когда я насиловал ее, сделав то же самое со мной — по полной программе. Но, в отличие от Люсинды, я никогда не жаловался.
*
Две недели спустя я стоял рядом с капитаном Купером на квартердеке национального корабля Соединенных Штатов «Декларейшн оф Индепенденс», когда он проходил мимо Северной батареи и Лонг-Уорф, салютуя Форт-Хиллу пятнадцатью залпами. Для жителей города это был объявленный праздник, и десятки тысяч из них выстроились вдоль восточных причалов и пирсов, чтобы увидеть, как единственный военный корабль их страны гордо выходит в море. Нас окружала стая мелких суденышек, толпы кричали, играли оркестры, развевались знамена, а дамы падали в обморок.
Я повидал немало подобных зрелищ, и они заразительны. Нога сама отбивает такт под музыку, и ты подпеваешь, если знаешь слова. Это неудивительно, когда поют британскую песню, но странно, как даже музыка иностранцев производит тот же эффект. Должен признаться, я в свое время даже приветствовал французов, когда они играли «Марсельезу». Но это лучший марш из когда-либо написанных, и он слишком хорош для проклятых лягушатников.
Странно было и снова оказаться на корабле. Большая часть меня считала это ужасной скукой и отвлечением от истинного пути моей жизни. Но частичка меня (та частичка, которую я бы вырезал у ближайшего хирурга, если бы только знал, где она находится) радовалась соленым брызгам, крикам чаек и работе большого корабля под давлением ветра в его парусах. Мощь его была видна в натянутых снастях и гнущихся стеньгах.
Он вышел в море на отливе при хорошем западном ветре, под командованием лучшего лоцмана города. Ибо морской канал из Бостона в те дни был извилистым и мелким, петляя между десятками островов и отмелей. Приходилось красться под зарифленными марселями, с лотом, работающим на фор-русленях. Когда мы проходили между островом Говернорс и мысом Дорчестер, под килем было меньше трех саженей. Но лоцман знал свое дело и благополучно вывел нас через пролив Нарроуз к северу от Нантакет-роуд и так на главный фарватер, где командование принял Купер.
Тут матросы принялись кричать «ура» всему подряд. Они кричали «ура» лоцману, они кричали «ура» Звездно-полосатому флагу, они кричали «ура» Куперу и, насколько я помню, даже теще корабельного поросенка. Ибо парень Купер сумел создать на своем корабле счастливую команду.
Из четырехсот пятидесяти моряков и тридцати юнг на борту не было ни одного, кто бы не пошел на службу добровольцем (если не считать меня, конечно). Даже две роты морских пехотинцев и их офицеры были полны рвения. А что до Купера и его морских офицеров (трех лейтенантов и мастера), то они были как мальчишки на каникулах. Одному богу известно, как этот человек вообще поддерживал дисциплину среди своих людей. Все было совершенно иначе, чем в Королевском флоте с его насильно завербованными матросами и постоянным страхом мятежа.
Правда, у него на нижней палубе были и крутые ребята, и одного из них он высек за драку на второй день плавания. И грог выдавали так же, как и в нашем флоте. Так что не верьте тем, кто говорит, будто флот янки в те дни состоял сплошь из трезвенников, богобоязненных святош, проводивших свободное время в пении псалмов.
Но рвения им было не занимать, всем до единого. И в то утро, когда «Декларейшн», свежевыкрашенная, со снастями с иголочки, выходила в Северную Атлантику, любо-дорого было смотреть, как работает ее команда. Для сборища новичков, едва знавших друг друга, они были на удивление хороши. Матросы работали весело и с охотой, и боцманам почти не приходилось подгонять их линьками, а Купер, как и его офицеры, был хорошим моряком. Ибо все они, и офицеры, и матросы, постигали свое ремесло на торговом флоте.
И все же чего-то не