На третий вечер должны были состояться Танцы. Они называли это Танцами, хотя, насколько мог судить Клейд, эти Потусторонние с тех пор, как объявились здесь, не переставали приплясывать, танцевать и петь под дудку женщины, которая называла себя Мэрион Прайс. Это было уже слишком, и ему снова пришлось выйти наружу, в гостеприимную темноту, через большую главную дверь, где на него зарычал злопс, который теперь стоял на страже. Клейд зарычал в ответ. Инвер-как-его-там был всем, о чем он мечтал, тихой гаванью Сладости и Домом, но теперь ничто не будет как прежде…
Голоса. Лица в ярком свете, льющемся из окон. Поддавшись давним инстинктам, Клейд съежился и спрятался.
– Вдохни этот воздух.
– Как же здесь тепло. Кажется, вот-вот снова наступит весна.
– Самый вкусный сидр, который я когда-либо пробовал.
– Ты бы выпил мочу своей бабушки, чтобы опьянеть.
– О да.
– А знаешь, говорят, что раньше здесь жила не она, а ее сестра.
– Ну, значит, она тоже здесь жила, м-м?
– Вот уж нет. Мэрион Прайс вырастили гоблины в Айнфеле. Вот почему они здесь, прячутся в стенах…
Долгая пауза.
– Говорят, к Рождеству все закончится.
– Выходит, недолго осталось? – Женский смех, тихий и мелодичный.
Клейд понаблюдал, как Потусторонние сплетаются друг с другом. Тем временем Пение и Танцы продолжались, и от них было не скрыться даже снаружи, где он наткнулся на стервятника, которого двое молодых Потусторонних уговаривали выкатить бочку из подвала. Они на мгновение перестали смеяться, когда заметили Клейда. Он побрел дальше. Когда начался дождь, нашел местечко потише и присел там на корточки, слушая, как капает вода, а поющий дом сиял впереди сквозь сверкающее колыхание листьев. По крайней мере, Клейд переставал его слышать, если напевал себе под нос или открывал рот и кричал, глотая барабанивший по голове дождь, холодный и с резким привкусом, и позволяя другой, истинной песне струиться по телу леденящими струйками.
Холод и голод заставили Клейда вернуться в дом, когда ночь уже подходила к концу. Он ожидал беспорядка и вони, но те Потусторонние, кто не Танцевал допоздна, встали пораньше и весело и шумно убирали, мыли, подметали, полировали и раскладывали вещи по местам, пока первые лучи солнца, пробившись сквозь тучи, заглядывали в окна. По коже Клейда пробежали мурашки. У него зачесался нос так глубоко, что не дотянуться. По крайней мере, Потусторонние немного притихли, когда увидели его. Но пауза была недолгой, и Инвер-как-его-там засиял, загудел, словно мотив, который ненавидишь, но не можешь от него избавиться, и от блеска коридоров и поверхностей заболели голова и глаза.
– Передай тряпку.
– Уютненько, совсем как дома, ага?
Но Клейд еще никогда не чувствовал себя в большей степени Не-Дома, чем в Инвер-как-его-таме прямо сейчас: все еще насквозь промокший от дождя, ловя на себе косые взгляды Потусторонних, которые продолжали выпевать имя его предполагаемой матери, он шаркал, чихая, по мягким коврам, с которых убрали милую россыпь ракушек и водорослей. Он терял это место кусок за куском по мере того, как его приводили в порядок. Действительно ли Потусторонние когда-то здесь жили? Какого роста должен быть человек, чтобы ему понадобились такие потолки? И столько комнат для разговоров, еды, сна. Учебная комната для Учения, Рисовальная для Рисования. Тут он чуть не попал под гудящую машину, за которой точно хвост коброкрысы волочился провод, а управляла этой штуковиной женщина в шарфе и фартуке, напевая в унисон. Гудящее нечто всасывало с пола последние остатки драгоценной пыли. Клейд сбежал.
Огромный темный стол в пустой комнате поблескивал, словно озеро в безветренный день. Бывал ли он здесь раньше? Сложно сказать, все чересчур изменилось, однако Клейд заметил внутри сияющей древесины свое подобие. Другие подобия – может, не его, а какого-то угрюмого оборванца, который двигался одновременно с ним, – виднелись в стекле множества картин в рамках, что висели на стенах. Даже окна, с которых стерли туман, бросали ему вызов, сверкая. Он чихнул. Взял нож с полки, где тот лежал и блестел среди множества других ножей – они были словно рыбки, пойманные в сеть, – и кончиком провел по столу, гася сияние. Вот так. Ему понравился скрежет; и, как будто призванная шумом, часть сверкающей комнаты высвободилась откуда-то из-за стула с причудливыми завитушками и зашагала к нему на неполных ногах. Частично она состояла из плоти, да. Частично была настоящей. Но не во всем остальном; впрочем, когда Фэй приблизилась, Клейд почувствовал, что от нее по-прежнему исходил приятный аромат, напоминающий о камнях, воде и тумане. Он заставил себя улыбнуться, хотя и знал, что она не поймет.
– Я сомневался, что ты еще здесь.
«Ты не искал нас, Клейд».
Он пожал плечами. Искать Осененных, которые не хотели, чтобы их нашли, было все равно что ловить листья в бурю. Его взгляд скользнул по Фэй – по тому, что осталось от Фэй. Она была бликами на воде, пролитой серой краской. Присмотревшись, он почти мог вообразить, что видит то недавно преображенное создание, с которым познакомился жарким летом на опушке леса в Айнфеле, но с первой же встречи здесь стало ясно, что те мгновения, хорошие и плохие, сгинули, как будто их вовсе не было. Такова была особенность Осененных. Каждый их миг был бесконечным побегом. Для них ничто не длилось, не оставалось прежним. Конечно, у них еще имелись измененные останки прежних тел, но они не заботились о пропитании, не боялись боли и с радостью исчезали. Первое время, бегая с ними наперегонки в конце осени, которая никак не покидала Инвер-как-его-там, и набивая рот шипучей падалицей, сперва радовавшей, а потом вызывавшей головную боль, Клейд чувствовал то же самое. Ибо он был Клейдом, а песня напоминала песню Айнфеля, которую он услышал, едва открыл глаза впервые в жизни. Но в здешних ощущениях было больше горечи, хотя и сладости тоже, и Осененные всегда ускользали, как бы он за ними ни гнался. Только по ночам, когда многообразная тьма холодала и Клейд искал убежище в доме, который украсил сам себя гирляндами знаков и цепями, они приближались, чтобы насытиться его снами. Море с его все еще незнакомыми запахами и вздохами накатывало вместе с их певучим приливом, и комната с кроватью, которую он чаще всего посещал, облачалась в тленную красу. Теперь он понимал, почему Сайлус