– Всегда думала, что именно так высекают статую из камня. Да, я любила заниматься такими вещами раньше… – Ее язык мелькнул между приоткрытыми губами. Она взмахнула бритвой в последний раз. – Когда люди позволяли мне быть заурядной медсестрой. Такие мгновения драгоценны, Клейд. Здесь и сейчас. Война не закончилась. Ничего на самом деле не изменилось. А я не та, за кого меня принимают эти люди, пусть иногда мне и хочется ею быть…
По необычному новому ощущению, которое разлилось по лицу, Клейд понял, что дело сделано, и вместе с тем пауза, на протяжении которой они с Мэрион Прайс смотрели друг на друга, подсказывала, что обоим хотелось бы продолжить. Она подняла и опустила плечи, перевела дыхание.
– Итак… – Голос звучал отрывисто. – Сполосни лицо как следует и вытрись.
Клейд умылся пенной водой, затем вытер полотенцем лицо, казавшееся чужим.
– Клейд, тебе в самом деле нужно как следует помыться. Можешь воспользоваться любой из множества ванных комнат. А потом сожги всю старую одежду. Ее бессмысленно стирать, у нас достаточно вещей получше. И я хочу, чтобы ты воспользовался вот этим. – Она сунула ему в руки упругую резиновую бутылку. – Посыпь порошком везде, особенно в тех местах, где растут волосы. – Она опять наклонилась довольно близко, однако взгляд ее был таким же суровым и отстраненным, как у мужчины по имени Ральф, когда тот говорил о запрете на ножи и ружья. – Клейд, ты меня понял? Припудрись везде. Иначе так и будешь вшивый и в коростах. – Ее рука вновь легла ему на плечо. – И последнее…
Она что-то поднесла к его лицу. Картину в раме и под стеклом – нет, настоящее зеркало, каких Клейд обычно избегал; однако изображение оказалось таким блеклым, что на миг он принял самого себя за Осененного.
– Этот пар…
Мэрион Прайс со скрипом протерла стекло пальцами, и отражение в зеркале прояснилось. На Клейда уставилось отчетливое до боли, худое и потрясенное, похожее отчасти на мужчину по имени Ральф, отчасти на Мэрион Прайс заемное лицо, принадлежавшее Потустороннему.
XV
Все казалось таким обыденным, и это было крайне странно. Мэрион полагала, что ведет себя так же, как и остальные: ищет убежища в старых привычках, возвращении к истокам, какими бы те ни были. Шел третий день после их прибытия в Инверкомб, и он по-прежнему был домом, о котором все мечтали, пусть даже мечта казалась слегка расплывчатой. Все часы были заведены, и все маятники отсчитывали ход времени – иными словами, особняк звенел, тренькал и дребезжал, а в дымоходах завывал ветер, поскольку буря никак не унималась.
Стрижка волос и обработка легких ран стали ее убежищем, в точности как другие нашли утешение в копошении с котлами или полировке фарфора, однако она провела всю войну, приказывая людям делать то-то и то-то, и она была Мэрион Прайс – ей подчинялись. Она смирилась с этой личиной как с чем-то неизбежным. Кто-то должен был руководить. И поскольку последователи каким-то образом поверили, что она, а не Владычица жуков привела их сюда, ее также считали хозяйкой дома. Они принимали из ее рук слабительное, очищающее внутренности от паразитов, но еще одной обязательной частью этого странного формального танца было то, что Мэрион Прайс ночевала одна в лучшей спальне особняка, еду ей подавали на серебряном подносе в западной гостиной, согласно заранее одобренному ею меню. В конце концов, думала она, смирившись с тем, что ее обувь чистили, а одежду раскладывали, дом был задуман именно для такого труда, и эти люди, вернувшись к старой гильдейской иерархии, не желали признавать иных правил. Но это не могло длиться вечно.
Ральфу также присвоили некий статус. Он его в каком-то смысле заслужил, и слухи о том, что когда-то они были вместе в этом особняке, просочились в новую мифологию. Однако бедного Клейда, которого трудно было отыскать – а если это удавалось, он частенько убегал, – не считали их общим ребенком. Он и сам об этом никому не говорил, и когда она и Ральф ужинали за противоположными концами длинного стола, казалось, что их разделяет пропасть с очертаниями Клейда. Женщины, одетые горничными, и мужчины, одетые лакеями, разносили супницы. От их неуклюжести и промахов кухарка и Сисси Даннинг закатили бы глаза, но все-таки они действовали с трепетной сосредоточенностью, которая была Мэрион по душе, и еда, как обычно в Инверкомбе, оказалась восхитительной.
В отдалении озаренный свечами Ральф вдумчиво ковырялся в тарелке. Было непонятно, ест он вообще. Когда он наконец-то поднес вилку ко рту, его рука так дрожала, что почти все набранное рассыпалось. Потом он резко отложил приборы, как будто пытаясь дребезжанием заглушить звук, с которым тотчас же закашлялся, прижимая ко рту один из множества скомканных носовых платков, рассованных по карманам. Мэрион захотелось пересечь нелепую пустыню из белого полотна, что их разделяло, и покормить его с ложечки, но она сдержалась. На самом деле ни она, ни кто-то другой не могли помочь Ральфу, им оставалось лишь беречь чувство собственного достоинства и целеустремленность, которые он как будто обрел в Инверкомбе. Под его исхудавшим лицом просматривались кости черепа. Серые рябые руки, которые то сжимали, то роняли столовые приборы, могли быть руками древнего старика. Но все-таки его глаза сияли, он улыбался и отвечал на ее реплики с живостью, иной раз напоминавшей прежнего Ральфа. Он мыслил здраво, пусть и проводил слишком много времени, сидя за вычислительной машиной или изучая книги в библиотеке.
Одно блюдо убрали. На смену принесли другое. Подали прекрасное вино из погребов особняка. Его, по крайней мере, Ральф употреблял – хотя нечто красное на его губах вполне могло быть кровью из гноящихся легких.
– Сегодня я показал Клейду то немногое, что осталось от эфира, – сказал он, снова промокнув губы. – Мы говорили о жизни, которая его, возможно, ждет, – или, по крайней мере, я говорил. Он, похоже… – Ральф издал смешок, сопровождавшийся влажным хрипом. – Думаю, он сделал мне одолжение. Я хотя бы отобрал у него нож, который он носил с собой. Сомневаюсь, что это было безопасно.
– Я тоже его видела. Он впервые пришел ко мне сам – думаю, это кое-что значит. И позволил себя подстричь и побрить.
– Он, должно быть, выглядит совсем по-другому.
– Очень похож на тебя.
Ральф склонился над тарелкой.
– Удивительно, не правда ли, – проговорил он через некоторое время, – как хорошо все сохранилось? В глубине души я по-прежнему сомневаюсь в показаниях прибора и думаю, что мы травим себя эфиром. – Он закашлялся. Консервированная спаржа