Глава 6
Mea culpa
Около восьми часов вечера — то есть за два часа до официального времени закрытия всех пражских трактиров, харчевен и погребков — двое работяг-подёнщиков миновали угол Скотного рынка у дома Фауста и зашагали вниз по Шпитальской улочке, которая когда-нибудь, возможно, будет и в этом мире называться Вышеградской.
Мужчины были одеты в суконные штаны с кожаными заплатами на коленях и суконные же куртки, изрядно поношенные и засаленные. Поверх, для тепла, оба нацепили траченные молью овчинные жилеты, на головы нахлобучили войлочные шляпы с мягкими обвислыми полями. У одного — видимо, он был побогаче — имелся потёршийся кожаный пояс, другой ограничился расшитым кушаком, на котором цветные нити вышивки от времени и грязи почти слились с чёрным фоном. Оба носили простые кожаные поршни поверх шерстяных носков, у обоих за правым голенищем торчала роговая рукоятка ножа.
Хозяин пояса, безусый и безбородый, с припухлым, будто от вечных запоев, лицом, с кустистыми бровями и длинными белыми патлами, время от времени совал руку под шляпу и начинал яростно чесаться. Его спутник, наконец, не выдержал и прошипел:
— Хватит!
— Похоже, что в этой рванине жили блохи.
— И что?
— По-твоему, откуда приходит «чёрная смерть»?
Владелец кушака — пониже ростом, чем приятель, но зато обладатель великолепной окладистой бороды, длиннющих усов и крохотных поросячьих глазок — истово перекрестился:
— Тьфу на тебя! От миазмов, известно. А те — Божья кара.
— От блох она приходит, — проворчал первый, снова запуская пятерню под шляпу. — Блоха кусает заразного человека и переносит заразу на здорового.
— У нас, по счастью, заразных нет.
— Ты не представляешь, сколько всякой дряни есть помимо чумы, — вздохнул первый.
— Хватит жаловаться. Придёшь домой — попросишь своих женщин нагреть воду, Эвка тебе накидает в бочку всяких нужных травок, попаришься — и дело с концом. Ты же вроде ни разу за три года и не болел?
— Не болел, — согласился Максим. — И не хочу начинать.
— Ну и не начинай. У меня вот поршни на честном слове держатся, подошва такая тонкая, что я каждый камушек ощущаю во всём многообразии его граней. Но я же не жалуюсь! Кстати, нам бы хорошо и имена сменить. Твоё уж больно звучное.
— А твоё?
— И моё тоже. Есть предложения?
— Болек и Лёлек, — проворчал Макс, срывая с головы шляпу и принимаясь ловить в волосах настырную блоху. Иржи, с недовольством поглядывая на эту охоту, заметил:
— Ты всё равно запросто можешь подцепить ещё десяток в Эмаузах.
— Там правда всё так скверно, как считает пан Чех?
— Ну, пан Чех — строгий католик, для него утраквисты немногим лучше чертей. Но в Эмаузском трактире в самом деле собирается очень разношёрстная публика.
— А кто этот Филономус?
Иржи с удивлением воззрился на друга:
— Пан Резанов чего-то да не знает про Золотую Прагу⁈ Вот те на… Не думал и не гадал такое услышать.
— Хватит издеваться.
— Ладно, не держи обиду, — Иржи деловито разгладил пальцем усы, но старания были тщетны: вместо грозно закрученных «бараньих рогов» всё равно опять получилась скорбная вислая поросль, которой мог бы позавидовать пан Чех. — Вообще зовут его Матоуш Бенешовски, он не только аббат, но и ректор университета. Один из самых учёных мужей Праги, водит дружбу с паном Браге и паном Кеплером — с первым больше потому, что сам задира, каких поискать, и выпить не дурак. Со вторым — потому что сведущ в математике, хотя, конечно, уступает пану Кеплеру. Но, к слову, вовсе не считает зазорным признавать его превосходство. Кстати, с паном Фаустом они тоже приятели, но тут оба сошлись уже по части алхимии. Случается, на два-три дня запираются у одного из них дома над своими колбами и ретортами. Между прочим, нынешние Эмаузы — это в каком-то смысле продолжение университета. Там останавливается много бродячих философов, астрономов, поэтов, живут некоторые из студентов, и в пивной не только пьют и поют похабные песенки, но и проводят научные и богословские диспуты. Тогда там собирается совсем иная публика, чем в обычные вечера.
— А в обычные?
— В обычные не забывай, что нож у тебя — в носке справа. И всеми святыми заклинаю, не ляпни чего-нибудь в своём духе. С такой рожей ты и считать до пяти должен с трудом, а из знаний об окружающем мире усвоить только «Отче наш» и то, что правителя нашего королевства зовут Рудольф. И уж тем более простому подёнщику неоткуда знать, что там ещё только будет.
Резанов с силой сжал пальцы, потом поднёс их ближе к глазам, с отвращением разглядывая пятнышко крови от раздавленной блохи.
— Вернусь — спалю эти тряпки, — угрюмо пообещал он.
* * *В бывшей трапезной, а ныне кабачке «На Слованах», было людно и шумно. В спёртом воздухе пахло мокрыми кожухами, потом, пивом, кислой капустой и подгоревшими шпикачками. В углу трое солидного вида господ — то ли купцы, то ли чиновники из ратуши — дымили трубками. На них со смесью зависти и недовольства поглядывали сидевшие за соседним столом школяры.
Подавальщик — долговязый прыщавый парень в когда-то белом, но теперь заляпанном и мятом фартуке — приветственно взмахнул рукой и пристукнул костяшками пальцев о ближайший стол, за которым имелась пара свободных мест. Соседом Иржи слева оказался сухонький старичок, который, казалось, заснул над своей кружкой пива. Соседом Максима справа был широкоплечий верзила-тролль, о чём-то быстро говоривший с сидевшим напротив него гномом. Время от времени собеседники покатывались со смеху. Макс прислушался, но речь соседей показалась ему тарабарщиной: те беседовали на каком-то жаргоне, в котором привычные чешские слова были исковерканы практически до неузнаваемости, а те, что всё-таки узнавались, явно имели совершенно иное значение.
На столе появились две глиняные кружки с пивом и тарелка, на которой с одной стороны лежали ломти чёрного хлеба, а с другой —