Юлиана и Сегис рассказали мне все, в два голоса, передавая друг другу слово, дополняя свои версии, смеясь над расхождениями, и за двадцать минут в машине я узнал о тебе больше, чем за сорок с лишним лет.
Теперь я знаю, что у твоего отца были скверные зубы, а желчность его характера и жестокость к семье зависели от перепадов зубной боли.
Я знаю, что он много пил, чтобы ее унять — или просто твоя мать так оправдывала его алкоголизм.
Я знаю, что однажды ты стал свидетелем, как он вырвал себе сломанный зуб, который его терзал, и никогда не забудешь его душераздирающих криков.
Я знаю, что твой отец пропадал месяцами кряду на сельскохозяйственных работах, на крупных общественных работах, в гостиницах на побережье, на французских виноградниках, но по возвращении почти не привозил с собой денег.
Я знаю, что однажды его не было дольше обычного и мать тебе сказала, будто он в Германии, а годы спустя старший брат раскрыл правду: твой отец провел год в тюрьме за драку с плачевным исходом.
Я знаю, что его привязанность к тебе и твоим братьям проявлялась только в виде игры в подсказки, в «найди где». В особых случаях, на дни рождения и на Рождество, рядом с подушкой или в башмаке ты находил сложенный листок бумаги, с которого начиналась игра и который от загадки к загадке, от ключа к ключу вел вас к финальному сокровищу — монетке или плитке шоколада, закопанной где-то неподалеку, а где — показывала, конечно, самодельная карта с отметкой в нужном месте.
Я знаю, что зимними ночами вы, братья, спали с мамой, обнимая друг друга, как щенки. Я знаю, что ночью ты забирался в ее постель и в теплую погоду, когда тебе было страшно, и что вы скрывали это от отца. Она прижимала тебя к себе (от нее пахло потом и хлоркой), а ты наматывал на палец прядь ее волос, пока не засыпал. Иногда твой отец выпивал слишком мало и просыпался среди ночи — тогда он давал леща вам обоим и выгонял испуганного тебя спать на улице.
Я знаю: ты ел то, что вы выращивали и добывали сами (вот уж действительно самообеспечение): овощи с огорода, яйца, изредка курицу, кроликов, на которых ты охотился, а еще молоко и консервы, которые твоя мать приносила раз в неделю с рынка. Она никогда не разрешала тебе идти с ней, потому что на самом деле стояла в очереди голодающих в церкви; это тебе тоже объяснил старший брат какое-то время спустя.
Я знаю, что вы носили воду из ближайшего источника и ты в жизни больше не пил такой вкусной воды. Этого слова не прозвучало, но, наверное, вы наполняли кувшин. Я знаю, что когда через годы вы купили родителям квартиру и они смогли переехать, то мать просила тебя приносить ей кувшины с водой из фонтана: вода из-под крана ей не нравилась.
Я знаю, что днем после уроков, когда ты еще посещал школу, ты пробирался к забору жилого массива, где тогда жили американцы с авиабазы, такие привлекательные для тебя, светловолосые, недостижимые из-за забора, со всеми их кинотеатрами, машинами и велосипедами, матерями и дочерями, сводившими тебя с ума; ты был как лакей, подглядывающий в замочную скважину за хозяевами, — за их прекрасными телами, складными и здоровыми, сытыми и холеными, красивыми, потому что деньги сделали их такими.
Я знаю, что твоя мать работала у американцев уборщицей, но никогда не разрешала тебе ходить с ней.
Я знаю, что вместе с другими детьми, которые, как и ты, жили в окрестных лачугах, ты бегал к жилому комплексу кидать в американских ребят камни и больше всего радовался тем стычкам, во время которых чужаков удавалось разбить.
Я знаю, что один американский мальчик отдал тебе свой старый велосипед — ему только что подарили новый, — но отец обвинил тебя в краже и избил. На следующий день тебе пришлось пойти вместе с ним, вернуть велосипед и попросить прощения, а когда отец мальчика на своем ломаном испанском попытался объяснить твоему, что это подарок, твой настоял на плате.
Я знаю, что на велосипеде с примитивным прицепом — он был сделан из выуженных из мусорной кучи частей — ты стал развозить мелкие товары по окрестностям и проявил себя таким серьезным и обязательным, что быстро заслужил доверие лавочников и покупателей.
Я знаю, что на первую зарплату, уже будучи развозчиком с фургоном, ты предложил отцу заказать вставные зубы, но тот отказался: зачем ему во рту фальшивки?
— Вот ты где! — воскликнула, выходя из машины, Юлиана и побежала к тебе, а за ней следом Сегис. Я, замыкая процессию, шел к тебе неспешным шагом. Ты сидел на той самой скамейке рядом с молодой мулаткой, которая держала тебя за руку. Она не была ни твоей сообщницей, ни карибской любовницей, которая ждала все эти годы с деньгами под матрасом; она не была Богиней. Я понял это, когда увидел возле вас еще одного старика — тот спал в инвалидной коляске. Это была другая юлиана — девушка из группы взаимопомощи, которая работает в этом районе и ухаживает за немощным.
Ты обрадовался нашему появлению и не удивился.
— Привет, пап, — сказал я тебе, а ты посмотрел на меня с той же неуместной улыбкой, с какой улыбаешься сейчас, когда я повторяю свое приветствие: привет, пап. Неуместной, не твоей. Это не ты. Маска.
Я взглянул на твои задранные по колено штаны, выпачканные в грязи руки, всклокоченные четыре волосины. Ты как будто действительно пришел сюда копать, разрывать тайник ногтями и зубами, как свирепый крот.
Юлиана пальцами расчесала тебе волосы. Сегис закрепил тебе на запястье часы, чтобы ты снова не сбежал из-за нашей неосторожности.
Я осмотрелся. Широкие проспекты, блоки размером в целые кварталы, маленькие машины (большие стояли в гаражах). Жилища пригородного среднего класса. Бассейн, корт для падел-тенниса, место для барбекю — и, конечно же, бункер. На заднем плане ухоженный парк. Армия юлиан, которые моют полы и выгуливают стариков. Спортивная площадка. Участок, на котором жильцы разбили что-то вроде маленького сада. Огорода. И здесь тоже? Кувшинщики из среднего класса?
Когда мы приехали, пенсионер в спортивном костюме ворошил почву мотыгой, небрежно держась за рукоятку. Он в жизни не брал в руки инструментов, если не считать столярных; если бы твой мозг не сдал, то вид ненастоящего садовника, который обрабатывал ту же землю, что кормила тебя в детстве, тебя бы возмутил. Он играл в крестьянина с легкостью человека, который никогда не голодал. На мгновение я себе представил, что в этот самый миг, мягко вгоняя мотыгу в грунт, он заденет что-то твердое, металлическое, а потом присядет, расчистит изнеженными ладонями землю и достанет оттуда сокровище. Да, я до последнего момента надеялся, что они материализуются. Вдруг ты притащился сюда не из-за нахлынувшей некстати ностальгии; вдруг здесь твое безопасное место. Допустим, ты приходил сюда много лет назад, еще свободным, но в ожидании приговора, суть которого ты уже знал. Без сопровождения, убедившись, что тебя не выслеживают ни журналисты, ни власти, опасающиеся твоего побега. На рассвете, чтобы тебя не заметили из окон жители и не застигли врасплох собачники. И на этом же участке или за его пределами, в каком-нибудь парковом бугре ты выкопал ямку для небольшой коробки и крестиком на воображаемой карте отметил в памяти, все еще рабочей, точное место. Хорошая идея и счастливый конец, который больше нам не светит. Даже если так и было, ты все равно ничего не найдешь, сколько бы я ни водил тебя по окрестностям. Может, одним счастливым днем его обнаружил муниципальный садовник. Монтажник оптоволокна при рытье земли. Сажавший помидоры кувшинщик, который радостно промолчал и не стал делиться красочной историей с прессой, а оставил ее при себе, инсценировал выигрыш в лотерею и теперь наслаждался находкой; или отдал ее сообществу, чтобы установить больше мемориальных досок, разбить больше огородиков, покрасить больше фасадов, сделать больше кувшинов и всякого дерьма. Какая теперь уже разница. Пусть его хоть через триста лет среди руин нашей цивилизации найдет археолог.
И вот мы с тобой остались одни.