Модильяни - Виталий Яковлевич Виленкин

^{Издание второе, исправленное и дополненное}

Старое парижское кладбище Пэр-Лашез — одно из самых поэтических кладбищ мира, особенно летом. Проходя по гравию его аллей или по узеньким боковым дорожкам под сенью вековых деревьев, то и дело невольно останавливаешься перед каким-нибудь памятником, иногда полускрытым густой листвой.

Дань классицизму и романтизму прошлых веков — в надгробиях великих писателей, философов, артистов, художников, ученых. Новые, смелые, неожиданные скульптурные символы движения и мощи на могилах героев французского Сопротивления. Слава Франции, ее гений, ее история. Мрамор и гранит. Их почти всюду оживляют цветы, искусно подобранные по краскам.

Но есть на этом старом кладбище большой участок, целый район, где все выглядит совсем по-другому, однообразно и прозаично. Красивые памятники и цветы встречаются иногда и здесь, но они тонут среди совершенно одинаковых, почти стандартных серых надгробий. Здесь в прежние годы хоронили бедноту Парижа. Бесчисленные ряды низких каменных ящиков, чуть приподнятых посередине продольным ребром крышки; унылый, приземистый, безликий городок. На одном из надгробий высечена надпись по-итальянски:

И чуть пониже, на той же доске:

Я пришел сюда из музея, где впервые в жизни увидел подлинные произведения Модильяни. Стою у могилы, еще и еще раз вчитываюсь в эту надпись. И мне вдруг начинает казаться, что так кратко обозначенная трагедия произошла не сорок с чем-то лет тому назад, а только что. Мне кажется, будто это только что друзья собрались во дворе «Шаритэ», больницы для бедных на улице Жакоб, провезли через весь застуженный январский Париж на катафалке, заваленном венками и букетами живых цветов, полунищего, отверженного художника. Мне мерещится стоящая вокруг могилы толпа (вспоминают, что на кладбище собралось тогда человек двести), связанная каким-то смутным чувством общей вины перед ним. Ведь почти все, кто встретился с Модильяни на его короткой жизненной дороге, по-своему, так или иначе, его полюбили — теперь мы это знаем по рассказам и воспоминаниям. Полюбили, но не удержали, прошли мимо, оставили в одиночестве. Многие из тех, кто не понял и не принял его искусства при жизни, сейчас, у свежей могилы, готовы в него вглядеться пристальней и доверчивей. Но слишком поздно, поздно для него, как это обычно бывает с большими художниками, непреклонно пробивающими сквозь равнодушие и враждебность свой собственный, для них — единственный путь к сердцам человеческим. Не поздно разве только для матерых парижских «маршанов», торговцев картинами, которых тоже немало в этой толпе. Они-то хорошо знают, что такое «порог славы» и как полезно бывает непризнанному строптивому художнику трагически безвременно умереть, чтобы перешагнуть этот порог. Они оглядываются и шепчутся, стараясь быть незаметными. Они завтра же, если не сегодня, начнут выискивать и покупать то, на что еще недавно и смотреть не хотели, начнут покупать, чтобы до времени придержать, а потом выгодно перепродать — хорошо бы за океан! — эти странные, своевольные, но для кого-то, кажется, уже пленительные и даже драгоценные полотна.

Дальнейшее широко известно. Всемирная слава, вспыхнувшая сразу ярким огнем, слава, которую впоследствии не раз размывали волны снобизма и моды, которая не раз слабела под натиском уже иных, самоновейших мод, а потом снова вступала в свои естественные права. Баснословные и тем не менее до сих пор все еще растущие цены на произведения, приобретенные когда-то за гроши. Почти уже постоянные эпитеты в каталогах и монографиях: «один из великих», «неповторимый», «гениальный».

А трагедия художника остается неискупленной, она продолжается, только вступила в новую фазу, и еще не развязан самый, быть может, тугой ее узел. Недаром она подступает так близко, когда стоишь над этой невзрачной могилой на кладбище Пэр-Лашез и читаешь надпись о «пороге славы». Слава пришла и давно уже утвердилась во всем мире, но творчество Модильяни до сих пор остается достоянием немногих. Для широкой публики он все еще один из самых труднодоступных художников — труднодоступных не в переносном, а в прямом, буквальном смысле этого слова. Большинство его произведений замкнуто в частных коллекциях и известно только по репродукциям. Есть множество замечательных полотен и рисунков (рисунков — многие сотни, а может быть, и тысячи!), которые никогда не показываются даже на самых обширных, «представительных» выставках. То, что оставил после себя Модильяни, рассеяно по разным странам, но ни в одной стране, ни в одном музее не представлено с такой полнотой, которая была бы его достойна. В Италии, где он родился, и на его второй родине, во Франции, искусствоведы до сих пор спорят о том, итальянский он или французский художник, а в национальных музеях обеих стран висит всего несколько полотен и почти совсем не видно рисунков Модильяни. Остальное хранится в особняках и квартирах, в закрытых «собственных» галереях и изысканных ателье, изредка и частично выставляется, но в один прекрасный день может быть и продано с аукциона любому случайному богатому покупателю.

Писательница