Пластинка на винчестере
ПЛАСТИНКА НА ВИНЧЕСТЕРЕ
Утром мы выступили в поход. Наш проводник кроме ящика с аппаратурой нес еще старый винчестер. Зачем он ему?
Когда я увидел этого человека, во мне сразу шевельнулось отчуждение. Что-то в его внешности заставляло внимательно присматриваться к нему. Он равнодушно поглядывал на нас раскосыми глазками, окаймленными полоской воспаленных век. Лицо с редкими волосами на подбородке напоминало лица грубых каменных баб, оставленных в степи кочевниками. Приземистый, коренастый и кривоногий, он двигался немного вперевалку. На нем — комбинезон из крепкой китайской дабы, подбитый искусственным мехом. Ноги — в тяжелых горных ботинках. Такие здесь носили все. Их кованые подошвы гремели, когда кто-нибудь из нас проходил по комнате. Только проводник ухитрялся двигаться бесшумно.
Вчера, знакомясь, он каждому из нас сунул свою небольшую холодную ладонь, еле отвечая на пожатие.
За день до его прихода, вечером, я долго не мог заснуть и слышал, как начальник базы говорил Олегу Павловичу, руководителю нашей группы:
— До перевала трое суток ходу. Там будет один такой хитрый поворот… С одной стороны — уступ, с другой — тропа. Глядите в оба. Впрочем, проводник надежный. Забыл, как его зовут. У монголов такие имена, что натощак и не выговоришь… Он когда-то охотился в тех местах… Ну, а от перевала всего километров пять до станции.
…К первому привалу я страшно устал. Сказались отсутствие тренировки, тяжелый груз и разреженный воздух. Все болело, как будто меня хорошенько поколотили, частыми толчками тукало сразу увеличившееся сердце. Ноги так дрожали и горели, что я не чувствовал холода, на который постоянно жаловался Вдовин, четвертый из нашей группы. Он ожесточенно колотил ботинками, потом быстро снял их и засунул ноги в спальный мешок.
Когда я протянул руки к спиртовке, на которой грелись консервы, перед глазами вдруг все поплыло. Стукнувшись затылком об ящики, сложенные за моей спиной, я пришел в себя и больно закусил губу. К счастью, этого никто не заметил.
Проводник сидел спиной ко мне, безучастно уставившись в снежную муть. Вдовин укутывал свои ноги. Наш старшо́й быстро писал, не снимая теплых перчаток. Большой блокнот лежал у него на колене.
Потом ели дымящиеся консервы и осторожно глотали огненный чай, немного долитый спиртом.
Сквозь слипающиеся веки я увидел нашего проводника совсем рядом. Он дышал в сложенные лодочкой ладони и мял их, пытаясь отогреть. Вяло, уже засыпая, я подумал: «Почему он ни разу не подошел к спиртовке, чтобы погреться?» Олег Павлович и я долго держали руки над огнем, поворачивая их. Вдовин даже пытался погреть у спиртовки ноги, но чуть не сжег свои шерстяные носки. Когда Олег Павлович сказал, что пахнет паленым, Костя оторвался от синеватого пламени…
Ночью я проснулся. Разбудил меня сон, но я никак не мог вспомнить, какой именно… Только появилось чувство облегчения.
Рядом со мной, обняв винчестер, спал проводник. Легкий пар его размеренного дыхания таял, едва успев отлететь от воротника. За ним смутно темнело присыпанное снегом плечо нашего руководителя и острый локоть скорчившегося Вдовина.
Днем я успел заметить на ложе винчестера четырехугольную коричневую вмятину с черными дырками по углам. С дырками от шурупчиков.
«Именное ружьишко, — подумал я, — уж не свистнул ли он его?..» И тут же обругал себя за эту мысль.
За весь день монгол не сказал и десятка слов. Общительный Костя Вдовин несколько раз пытался шутить с ним, но тот смотрел на Костю спокойно, с чуть заметной усмешкой, словно скрывая свое превосходство. Рассерженный Вдовин замолкал, но скоро опять брался за свое.
Олег Павлович не выдержал, заметил с досадой:
— Оставьте, пожалуйста, в покое человека. Вы же видите: ему не до вас!
Вдовин, кажется, обиделся окончательно и больше не заговаривал с проводником. Зато подошел ко мне и вполголоса сообщил:
— Не нравится мне этот тип. В простачка играет, а у самого глаза так и зыркают… Подозрительная личность. Не люблю молчунов.
Признаться, я и сам никак не мог отделаться от чувства неприязни, возникшей еще там, на базе, при первой встрече с проводником. Это глухое и тяжелое чувство к человеку, молчаливому, словно горы, через которые он вел нас, въедалось все глубже. И шепот Вдовина мог только усилить его.
А монгол невозмутимо, наравне с нами, тащил груз и свой никчемный винчестер, ни разу не обратившись к нам с жалобой или просьбой отдохнуть…
На второй день, к вечеру, подул ветер, понес мокрый снег, клочья тумана, и мы заблудились.
Мы разгребали потоки снега, падали грудью на ветер, проваливались по колено в заносы. Раза два неожиданно сворачивали. Я плелся следом за проводником. Олег Павлович замыкал шествие.
Проводник шел, не оборачиваясь. Иногда он останавливался и поджидал нас. Как я ни пытался держаться от него в пяти-шести шагах, мне не удавалось, и я все время злился. На погоду, на проводника, на бездорожье, на себя…
Олег Павлович крикнул, и мы остановились. Потом он подошел к проводнику, заговорил с ним. Тот пытался что-то объяснить старшо́му, помогая себе руками. Из его смутного объяснения мы поняли, что сбились с пути, но что он знает эти места, что к перевалу подойдем с другой стороны…
Мы нашли скалу, мало-мальски прикрывшую от ветра и мокрого снега, и расположились на привал.
Я засыпал со смешной ненавистью на всех, потому что устал и замерз. Вдовин подошел ко мне, опустился на корточки. Словно прочитав мои мысли, толкнул локтем в бок и повел глазами в сторону монгола.
Хотя я и не раскаивался, что напросился в эту группу, но мне очень хотелось оказаться сейчас в теплой и тихой комнате.
Мне приснилась база, откуда мы вышли с этим чертовым проводником, свет, желтыми брусками бьющий из окон, особый запах теплого и удобного жилья…
На базе жило пять человек: четверо мужчин и одна женщина. Женщину звали Гитой, ей было за тридцать. Сухое некрасивое лицо с длинным и прямым носом оживлялось вечно прищуренными острыми глазами. Она курила сигареты и носила мужские брюки. Гита была радисткой. Прямая, в сером свитере, она внешне мало отличалась от мужчин. Когда в наушниках возникал шорох и раздавались позывные, она садилась за передатчик и диктовала сочетания цифр хриплым, глуховатым голосом…
…Проснулся я от холода, ощущая во рту неприятный вкус оттого, что много курил перед сном.