— Привет, Юра.
— Здравствуй, Толик. Не работаешь сегодня?
— Слава богу, свободен.
— Садись с нами.
— Потом, Юрик. Меня Вася послал. Эти козлы приехали.
— Сколько их?
— Трое.
— Ну, мы пошли, — Анохин встал, — а вы, барышни, должны ждать нас, как фронтовые подруги.
Если ранило друга,
Перевяжет подруга,
Горячие раны его… -
пропела Женька куплет некогда популярной песни.
— Толик, — сказал Ельцов, поднявшись, — ты посиди с нашими дамами, а то наедут на них.
— Ты что, Юра, я пойду с тобой; а если кто наедет, Женька такую оборотку даст, мало не покажется.
В нижнем баре все столики были заняты, и у стойки плечом к плечу стояли веселые современники. Две барменши еле успевали наливать страждущим.
Юра увидел, что за одним столиком сидит Женька Баталов со знакомыми ребятами, а у входа в бильярдную, опершись на кий, курили два его приятеля, Гарик и Миша, ребята крепкие и решительные.
И троицу эту он сразу увидел: они стояли с бокалами в руках, прислонясь спиной к стойке бара. Трикотажные рубашки обтягивали могучие плечи, на кистях рук болтались японские часы на тяжелых браслетах. На лицах — презрительная скука ко всем этим шумящим и суетящимся фраерам.
За одним из столиков сидела шумная компания крепких ребят, похожих на каскадеров. Один из них встал, подошел к стойке.
— Нам еще четыре коктейля, не крепких.
— Молодцы каскадеры, — улыбнулась барменша, — бережете себя.
— А как же, — развел руками каскадер, — завтра работать.
И тут троица бомбардиров увидела Ельцова, стоявшего у входа в бар. Они переглянулись и оторвали спины от стойки.
В это время каскадер взял два коктейля и хотел отнести их к столу. Один из бойцов, в салатовой трикотажной рубашке с вышитым над кармашком крокодилом, задел его плечом, и бокалы полетели на пол.
— Ты что делаешь, козел? — Каскадер схватил его за рубашку, рванул на себя.
Боец, не раздумывая, ударил его, но каскадер ушел, кулак просвистел мимо, и он ответил мощным ударом по корпусу. Боец охнул, сложился пополам и осел у стойки. Двое его подельников бросились на каскадера, но тут подоспели его друзья.
Драка была стремительной и резкой. Через несколько минут бойцов выкинули в вестибюль, и тут, как в сказке, появилась милиция: лейтенант и два сержанта. Через десять минут порядок был восстановлен, и все участники конфликта отправились в отделение.
Ельцов, Анохин и Толик с изумлением наблюдали эту батальную сцену.
К ним подошли Женька Баталов, Рубенчик и Вася-маркер.
— Вот неожиданный кульбит, — засмеялся Женька, — без нас обошлись.
— Судьба, — улыбнулся Ельцов, — но все равно, ребята, спасибо вам. Не знаю, что бы я без вас делал.
— Да брось ты.
— Нас дамы ждут, — сказал Анохин, — волнуются сильно.
Войдя в ресторан, они увидели, что за их столом сидит вездесущий Вовчик.
— Я дам охранял, — улыбнулся он. — Как дела?
— А никак, — ответил Анохин, — противники не успели выдвинуться в нашу сторону, связались с командой каскадеров, получили прилично и попали в ментовку.
— Как в ментовку? — обрадовалась Женька.
— А очень просто, — Юра сел рядом с Наташей, — впервые доблестные работники правопорядка очутились вовремя в нужном месте.
— Лейтенант и два сержанта? — уточнил всезнающий Вовчик.
— А ты откуда знаешь? — удивился Толик-музыкант.
— Они в кафе ужинали, там же вечером все восемьдесят восьмое хавает.
— Во блин, — Анохин закурил. — Наконец и нам пошла.
А к ним подошли ребята из бара, сдвинули столы, и начался веселый загул. Официантка не успевала менять бутылки.
Толик пошел на эстраду к пианино и спел несколько песен.
А потом начали гасить свет.
К столу подошла администратор, красивая блондинка в очках, придававших ей особую пикантность, и сказала:
— Дорогие мои, пора, закрываем.
Всем было жаль расставаться, тем более вечер так удачно сложился. Поэтому забрали закуску и выпивку и всей компанией поехали к Женьке.
Ах, эти шумные, прокуренные, добрые московские пирушки! Стол, накрытый из ничего, веселый треп, жаркие споры об искусстве. Сумбурные, спонтанные, именно они являются неотъемлемой частью столичной жизни восьмидесятых годов.
В разгар веселья к Юре подошел Вовчик.
— Дело есть, Юра.
— На сорок тысяч? — засмеялся Ельцов
— Шутишь все, а я серьезно.
— Ты — серьезно? Это не твое амплуа, Вовчик.
— Пойдем поговорим… Вы, Наташа, надеюсь извините, что я увожу вашего друга?
— Только ненадолго, — засмеялась Наташа, — а то я соскучусь.
— Не успеете.
Они вышли в коридор, закурили. Из комнаты доносились веселые голоса и шум.
— Юра!… — Вовчик вдруг стал необыкновенно серьезным. Таким его Ельцов видел впервые. Он привык встречать этого невысокого человека с круглым брюшком во всевозможных компаниях, в ресторанах, на премьерах и вернисажах.
Кем был этот человек на самом деле, не знал никто. Биография его была запутана, как лабиринт Минотавра. Юра знал, что он приехал в Москву из Киева, работал на студии документальных фильмов ассистентом звукооператора. Потом уехал на «Казахфильм», снова объявился в Москве, писал сценарии, которые никто не ставил. Жил по знакомым, зарабатывал торговлей картинами по мелочи. Но в денежном отношении всегда был честен и халявщиком по Москве не слыл.
— Юра, — повторил Вовчик, — ты знаешь Шорина?
— Погоди… Тот, который с моей Ленкой крутит?
— Да. Ты знаешь, кто он такой?
— Говорили, что из Совмина.
— Считай, что так. Он у Матвея Кузьмича правая рука.
— Серьезный мужик.
— Так вот, этот серьезный мужик попросил меня подагентурить тебя.
— Этот как, Вовчик?
— А очень просто. Крутиться с тобой и обо всем ему докладывать.
— Зачем?
— Не знаю, но сам понимаешь, разговор этот между нами.
— Он тебе деньги предлагал, Вовчик?
— Да нет. Ты, наверно, слышал, что я из Киева приехал?
— Да.
— Приехал с женой. Ее отца перевели в Москву зампредом Госкино. Ну, потом мы разошлись, я на «Казахфильм» и подался, меня там звукооператором тарифицировали. Думал, вернусь домой, устроюсь на ЦСДФ. Приехал, а мой номенклатурный тесть новую квартиру получил, а меня выписал. Так я и подвис. У меня даже паспорт старый, никак на новый обменять не могу.
— Почему?
— Юра, тебе ли спрашивать. Не прописан, без работы…
— Так ты что, Вовчик, партизанишь?
— Врагу не пожелаю.
— Добрый дядя Шорин решил помочь?
— Обещал.
— Вовчик, ты ему информацию сливай потихоньку, — задумчиво сказал Ельцов, — за предупреждение спасибо. Только вот что я понять не могу: зачем ему это надо? Ну спит он с Ленкой, и пусть. Я ни на какое имущество не претендую, судиться с ней не собираюсь. Зачем я ему сдался?
Вовчик достал сигарету, плотно закрыл дверь в комнату.
— Знаешь, Юра, — лицо его стало необыкновенно серьезным, — в другом там дело, совсем в другом.
— В чем? — насторожился Ельцов.
— Не знаю пока, но постараюсь подагентурить.
— Спасибо.
— Ты, наверно, забыл, как выручил меня четыре года назад?
— Забыл.
— А я помню.
Вовчик полез в карман, достал пачку денег, протянул Ельцову.
— Долг, здесь все семьсот. Тогда ты меня просто спас.
Ельцов забыл. И о том, как спасал, и о деньгах, слишком много других событий произошло за это время.
— Вот уж нечаянная радость, — Ельцов хлопнул Вовчика по спине, — есть на что погулять.
Они так и не успели договорить. Началось бестолковое вечернее прощание с поцелуями, объятьями, признаниями в вечной дружбе.
Наташа вышла в коридор, взяла Ельцова за руку, затащила в комнату.
— Ты меня уже бросил, Ельцов? — прищурила она свои огромные глазищи.
Юра словно утонул в них, в этой маленькой синеве, он притянул Наташу к себе и поцеловал.
Потом они пили кофе и молчали. Молчали и Женька с Игорем, слишком уж вечер выдался беспокойный.
— Все, — Наташа поставила чашку на стол, — сил нет. Домой хочу. Спать хочу.
— Могу составить компанию, — ляпнул Ельцов и сам подивился собственной пошлости.
— Узнаю, — захохотала очнувшаяся от полудремы Женька, — узнаю Ельцова издания семидесятых годов.
Наташа улыбнулась, погладила Ельцова по щеке.
— Пошли, компаньон.
Ельцов проснулся, увидел лепнину на потолке в виде затейливого цветка и не смог сообразить, где находится. Потом он увидел Наташу, лежащую лицом вниз. Тело ее было законченным и прекрасным. Щемящее ощущение счастья пришло к нему. Забытое, затерянное в прошлом чувство.
Ельцов встал, подошел к окну. Было еще совсем рано. На Советской площади мыли памятник Юрию Долгорукому. Тугая струя из брандспойта била в круп бронзового коня, рассыпалась тысячами брызг, сверкающих в лучах утреннего солнца, и казалось, что он встряхивает гривой, разбрасывая над асфальтом капли воды.