Что будет с остальными жителями ковчега у Покровских ворот? Маргарита Павловна переезжает в пятиэтажку (их ещё строят из кирпича, а не из панелей) где-то в Хамовниках, Измайлове, Марьиной Роще или Черемушках. Москва ещё не утвердила свои границы по кольцевой дороге и выглядит маленькой. Рядом живёт Хоботов с женой — в таком же доме из серого кирпича. Лифта в нём нет, и через несколько лет это убьёт его: на лестнице между четвёртым и пятым этажами он схватится за сердце и осядет на ступени — точь-в-точь как Осип Брик. Костик не так долго проживёт в московской высотке, его отношения с номенклатурной семьёй сложатся по неполиткорректной поговорке: «Донорская жопа отторгла чукчу». Можно надеяться, что комната Велюрова достанется Свете. Это хороший вариант — фиктивный или наполовину фиктивный брак: Велюров вытащит девушку-лимитчицу из общежития и даст прописку. Она за это скрашивает его цирроз печени и оставшиеся несколько лет. При том, что она часто будет на сборах и соревнованиях, это почти открытый брак. Алиса Витальевна окончательно переселится на Введенское. Разве к дворнику нет претензий. И, разумеется, к мальчику Яше со скрипкой, что несомненная жертва своего дедушки-тирана. Яша уедет в Израиль в 1972-м и через год будет убит в войне Судного дня.
Но итог этих размышлений о важной духовной скрепке нашей жизни, которая, как настоящая скрепка, удерживает от распада стопку анкет и смыслов, не в этом. Он в том, что сюжет Зорина и его воплощение Козаковым — очень важны для понимания всей нашей жизни. И он именно что не про советскую жизнь, а про ту, что не зависит от времени. «Мёртвые души» как послание работают в любом историческом периоде. Вслед им «Покровские ворота» — история нашей жизни, того её ужаса, который обдаёт нас, когда мы открываем старые альбомы с фотографиями. Ад — это другие.
Но оборотись-ка на себя, хлопец, ты-то, что, больно хорош?
Охрана тепла. «Чистый понедельник» Ивана Бунина
Холодно, товарищ, холодно!
…Да разве им хоть так, хоть вкратце,
Хоть на минуту, хоть во сне,
Хоть ненароком догадаться,
Что значит думать о весне,
Что значит в мартовские стужи,
Когда отчаянье берёт,
Всё ждать и ждать, как неуклюже
Зашевелится грузный лёд…
Виктор Шкловский в одной из самых знаменитых своих книг писал: «Не люблю мороза и даже холода. Из-за холода отрёкся апостол Пётр от Христа. Ночь была свежая, и он подходил к костру, а у костра было общественное мнение, слуги спрашивали Петра о Христе, а Пётр отрекался».
Пел петух.
Холода в Палестине не сильны. Там, наверное, даже теплее, чем в Берлине.
Если бы та ночь была теплая, Пётр остался бы во тьме, петух пел бы зря, как все петухи, а в Евангелии не было бы иронии.
Хорошо, что Христос не был распят в России: климат у нас континентальный, морозы с бураном; толпами пришли бы ученики Иисуса на перекрёстке к кострам и стали бы в очередь, чтобы отрекаться».
Костры такие были.
Маяковский после смерти Блока вспоминал: «Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним дворцом костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: “Нравится?” — “Хорошо”, — сказал Блок, а потом прибавил: “У меня в деревне библиотеку сожгли”».
В русской литературе много пишется о тепле — на пригреве тепло, тепло у костра, тепло у печи. Там, где тепло, там и хорошо, рыба ищет, где глубже, а человек — где теплее. Тёплое место ищет — или тёпленькое местечко.
В знаменитом чеховском рассказе «Дом с мезонином» разговор о тепле старой России начинается с того, что герой бездельничает в имении, причём хозяин живёт в саду во флигеле, а герой — «в старом барском доме, в громадной зале с колоннами, где не было никакой мебели, кроме широкого дивана, на котором я спал, да еще стола, на котором я раскладывал пасьянс. Тут всегда, даже в тихую погоду, что-то гудело в старых амосовских печах, а во время грозы весь дом дрожал и, казалось, трескался на части, и было немножко страшно, особенно ночью, когда все десять больших окон вдруг освещались молнией» [69]. То есть начинается всё с амосовских печей — неведомых, неведомой марки, неведомого Амосова. Это деталь другого, загадочного мира, неизвестного происхождения, как археологический черепок, египетская ложечка для мазей, обломанный изразец.
Меж тем, амосовские печи были знамениты. Да и сам Амосов был человек примечательный — причём, в Википедии ему посвящено две статьи — как «Аммосову», так и Амосову, тексты там разные, и второй — копия статьи в «Брокгаузе»: «В 1834 году, после почти тридцатилетней службы отечеству, был произведён в генерал-майоры» [70]. Николай Алексеевич прославился не столько в битвах с Наполеоном (от которых не увиливал), и даже не своими опытами в прозе (он сделал ещё несколько переводов), а тем, что придумал особую печь, которая по трубам подавала в помещения горячий воздух.
Этот прообраз калорифера описывался автором в выражениях изысканных и не похожих на нынешние инженерные описания: «от горнила идёт прежде в разных изломанных направлениях, по кирпичному борову, проведённому вдоль камеры, а потом по значительному охлаждению ныряет вниз и вступает в чугунные приёмники нагревательного прибора. В этом приборе, состоящем из чугунных и железных труб, продолжает дым извороты свои, пробегая около 100 футов, и потом уже вступает в дымовую трубу здания» — и тому подобное далее.
Амосовские печи стояли в Эрмитаже (пока не выяснилось, что они чрезвычайно сушат воздух и вредят картинам). Но у них было ещё одно свойство — они были очень шумными — по сути, это был целый орган, встроенный в дом. Они шумели и ухали, а во время грозы и вовсе пугали