Потрогай котика, душа,
он без помехи пан,
он моет лапы в решете,
он точит когти в нищете,
а мы с тобой – совсем остыл,
а мы с тобой – пропал.
Не трогай котика, душа,
он тоже исчезал.
Похожая ситуация видится и в таком тексте:
Лежим поперечно кровати,
Пустые сосуд,
Сознав, что не надо вставати,
И так унесут.
Что воздух напрасно готовил
И впрок размягчал колеи,
Чтоб мы в эти пазухи вставила-вставил
Болты и шарниры свои.
Множественное число вместо единственного может быть связано не только с психологическим единством личностей, но и с разделением одной личности на несколько:
куда деваться мне, когда меня не надо?
меня почти не надо никаких.
и в паузах-то в сих? – которых большинство
где не-быть, чем молчать, какое исчезтво
восчувствовать, явить? Но чтоб потом вступить
на маленький шажок, на звук один (но тот)
не «быть или не быть», а «то не быть, то быть»
как?
В стихотворении Гали-Даны Зингер аномалии грамматического числа, вероятно, связаны с образами расстроенного сознания, на что указывает и тематическая, и вербальная сбивчивость, а также смешение искаженных интертекстуальных элементов, в том числе отсылка к «Горю от ума» А. С. Грибоедова (первоначальное название пьесы было «Горе уму» – см.: Пиксанов 1971: 303):
он – кремень из непращи
он – ремень из непроще
в нём тебе мы не прощаю
потому что не хотят
громким голосом кричат
приходите тётя мама
нашу лодку раскачать
потому что потому
что кончается на у
на углу проспект Науки
и Гражданского уму
будет горе мы поплачем
и поборемся мы с ней
Иногда к архаическому местоимению первого лица единственного числа аз присоединяется окончание множественного числа:
мы не нем цы
не мы нем цы
шерстью крыты
их младенцы
<…>
мы не мы ты
мы не мы же
в роще мирты
сплю и вижу
за ме жа ми
я зы ка мы
медвежами
музыками
мы не áзы
мы не сразу
Сгинь, насмешник толстопузый!!.
Музы-узницы! Сезам!
Азы сбрасывают узы!
Исцелися сам!..
У Гали-Даны Зингер есть текст, в котором местоимение аз не только приобретает окончание множественного числа, но оно же читается и как название первой буквы алфавита, и как слово азы – ‘основы, начала чего-либо’:
логический мир «тот свет»
отличает
офсет
имеем лево – песнь заводим
имеем право – ревизскую сказку сказываем
пердит наш мыловаренный заводик
пропало наше прачешное предприятие
азы воем: буки! ведь и буки у нас все
счётные.
зеваем над ними
аж скулы сводит
В стихотворении Владимира Строчкова «Записки на рукавах кимоно (из черновиков Тосё)» [432] имеется тотальная раскоординированность в числе подлежащих со сказуемыми:
любованье на девиц
мастера Утамаро [433]
поражает удивить
кистью тонкой как перо
мы смотрел из всех внутри
как рисует Хокусай [434]
что от зависти умри
или локти покусай
я читали каково
хайку на какэмоно [435]
слезы мокрым рукавом
утирали кимоно
благородный господин
полон чувств как водоем
мы пришли вполне один
а ушел весьма вдвоем
полны благородных чувств
много боле чем на треть
я пошли после искусств
на природу посмотреть
распускаются на миг
дивной сакуры цветы
а из вечности на них
смотрит Фудзи с высоты
осмотрев венец искусств
я решили в знак Пути
в подношенье многих чувств
восхождение взойти
у подножия внизу
однородный глинозем
мы улитка и ползу
я устали но ползем [436]
по Пути что состоял
из ничтожества шажков
сном из многих одеял
сшитых множеством стежков
очевидно до седин
так ползти и будем я
незавидный господин
одинокий как семья [437]
чтоб на крайней высоте
там где некуда идти
скромной чашечкой сакэ
завершить конец Пути
Идея этой грамматической игры оказывается основанной на весьма серьезной рефлексии Строчкова над психологией и социальностью. Автор так комментирует это стихотворение:
<…> темы безумия, опьянения и вообще изменённых состояний сознания – и вместе с ним языка – всегда меня чрезвычайно интересовали.
Что касается «Из черновиков Тосё» («Записки на рукавах кимоно») добавились немного позже из контаминации двух воспоминаний: о «Записках у изголовья» Сэй Сёнагон и булгаковских «Записках на манжетах» <…>), то я вообще давно с большим интересом отношусь к дальневосточной и особенно японской культуре, а в ступинском «пустынничестве» одной из генерирующих стала довольно назойливая мысль о том, как в натуре японцев уживаются почти муравейниковый коллективизм с совершенным подавлением личности в трудовой деятельности – и крайняя интровертность личностного существования и поведения. По моим представлениям, у среднего представителя европейской цивилизации, ориентированного, напротив, на индивидуализм и одновременно на – как минимум, показную – экстраверсию, такое существование должно было бы вызывать сильнейшее психическое расстройство [439].
В стихотворении «Уплытие» Строчков изменил все нормативно координированные формы (публикация в «Живом журнале» [440]) на аномальные (публикация в сборнике «Времени больше нет»):
Я уходим в дальний рейд,
мы не ведаю, в какой.
Машет с пристани нам Фрейд
очень пристальной рукой.
Паруса подняв чуть свет,
я уходим к мысу Горн,
и с причала нам вослед
грустно машет доктор Бёрн.
Мне, презревшим штормы вьюг
и самумов ураган,
с пирса машет доктор Юнг,
как отпетым дуракам.
Может, ждет нас всех каюк,
может, я акулий корм,