Митч: Чистая удача.
Как мы уже говорили выше, Тони Сирико не участвовал в действии на протяжении первых шести серий сезона, но его возвращение было победным. С самого начала стало очевидно, что Дэвид и сценаристы собираются уделить ему больше внимания. Мой любимый момент – первая сцена, когда он возвращается.
Стив: Мы уже говорили о его первой реплике, «Что слышно, что говорят?» – реплике Кэгни. Но в этой первой сцене есть еще одна забавная фраза. Поли слышит песню Фрэнка Синатры Nancy (with the Laughing Face) / «Нэнси (со смеющимся лицом)». И он говорит: «Моя песня».
Майкл: На самом деле ее написал Фил Силверс, игравший сержанта Билко. Он создал ее для своей дочки Нэнси. Все думают, что это песня о дочери Фрэнка Синатры, но на самом деле она о девчушке Фила Силверса, которую тоже зовут Нэнси.
Стив: В любом случае, Поли говорит: «Это моя песня». Бобби Баккальери спрашивает: «Какого хрена это его песня?» – но никто ничего так и не объяснил. Я всегда переживал по этому поводу, хотя сам придумал фразу. Вы знаете, о чем она? Сценаристы говорили?
Майкл: Думаю, это просто для смеха, вроде как в конце третьего сезона, когда дядя Джуниор поет песню Core 'ngrato. Дэвид просто использовал ее, чтобы поговорить о сентиментальности и поп-музыке в целом. Он использует ее в сцене, чтобы сказать: «Эй, у меня есть кучка гангстеров, плачущих над песней, которая на самом деле ничего для них не значит. Они не связаны ни с Италией, ни с итальянской музыкой. Просто сентиментальные мужики». Я думаю, именно для этого и понадобилась песня Фрэнка Синатры в сцене с Поли. Кто знает, почему это его песня? У него нет детей, он не женат. Почему его так трогает песня о молодой девушке, «сорванце в кружевах»? Он вспомнил кого-то из прошлого? Просто забавно, что его так тронула именно эта песня, и никто не знает, почему.
Стив: И это наводит на мысль о другой сцене в том же эпизоде. Тони слышит песню Chi-Lites «Oh Girl» и начинает плакать. Вы никогда прежде не видели, чтобы такое случалось, но Тони рыдает из-за песни.
В седьмой серии есть сцена, символичная для Джеймса Гандольфини, всегда прикрывавшего наши спины, всех нас. Питер Ригерт, который играл сенатора Зеллмана, рассказал нам все, когда узнал то, что мы уже знали.
Майкл: Есть эпизод, где Тони узнает, что Зеллман спит с его бывшей девушкой, напивается и решает избить его. Каково было играть эту сцену с Джимом?
Питер: Как вы, ребята, знаете, никто, кроме постоянных участников, не получает сценарий заранее. Поэтому я узнал, что мне предстоит делать, только придя на пробы. В эпизоде Тони избивает меня ремнем до полусмерти, но в тексте написано, что он еще и срывает с меня нижнее белье. После читки я был не в восторге от этого.
Майкл: Никто бы не захотел такого делать.
Стив: То есть он стягивает с тебя трусы и шлепает по заднице?
Питер: Именно. Предполагалось, что я буду голым. Считаю, что меня надо было предупредить. Дэвид всегда был милым, и я очень высоко ценю то, что он создал, но это реально застало меня тогда врасплох.
После читки за столом я сидел там один. Джеймс подошел и спросил: «Как тебе такое?» Я признался: «Не в восторге от этого, приятель, не думаю, что нужно оскорблять актера, чтобы унизить персонажа. Я немного расстроен».
Он позвал Дэвида и объяснил, что я чувствую. Тот сказал: «Ну, я так написал сцену». Я заявил: «Дэвид, я думаю, что могу сыграть эту роль на все сто, и обещаю, что зрители будут в ужасе от увиденного, но тебе не обязательно унижать меня, чтобы я смог это донести». Дэвид ответил: «Ну, хорошо» – и ушел.
Я не знал, уволят меня или нет, но Джимми пообещал: «Что бы ты ни решил, я обещаю, что прикрою тебя». Я сказал: «Хорошо», зная, что не собираюсь снимать трусы, и Джимми тоже не собирался их срывать. Потом пришел режиссер, Джон Паттерсон, очень обаятельный парень. Он пытался убедить меня, но я сказал: «Джон, я не могу этого сделать».
Мы стали готовиться к съемкам. Я подошел к реквизитору и спросил: «Какой ремень вы используете?» Он ответил: «Ну, знаешь, пояс из пенопласта». Я снял рубашку и попросил: «Ты не ударишь меня им?» Он сказал: «Что?» Я объяснил: «Хочу знать, каково это, ударь меня ремнем». Я ничего не чувствовал и повторял: «Сильнее, сильнее», но снова полный ноль.
Теперь я знал, как могу выиграть эту сцену. Я сказал Джимми: «Слушай, этот пояс – из пенопласта, я попросил реквизитора ударить меня им и ничего не почувствовал. Можешь меня отлупить». И знаете, что он сделал? Пошел к реквизитору попросил: «Ударь меня этим ремнем». Потому что ему важно было убедиться, что я все это не выдумал.
Стив: Так вот как ты заставил его унизить тебя, не снимая трусов. Умно.
Питер: Мы закончили около трех тридцати утра. Я вышел на улицу, там стояла машина, чтобы отвезти меня домой. Джимми встал рядом со мной. Я просто сказал: «Спасибо за отличный вечер» – все действительно прошло потрясающе, и он очень хвалил меня.
Я спросил его: «Вы знаете слово «mensch»?» Он ответил: «Думаю, я знаю, что оно означает». Я пояснил: «Оно значит “человек”». Вот что оно означает на самом деле. Это самый большой комплимент, какой только можно сделать. Я сказал: «Вы – человек», потому что он действительно кое-что сделал. Дело в том, что во время читки за столом я не осознал, но Джим по моему лицу понял, что у актера проблемы. Он обеспечил мне возможность выбирать. И я знаю, что это не единственный раз, когда он так поступил.
Стив: Нет, он точно был именно таким парнем.
Один из самых крупных сюжетов четвертого сезона связан с Фурио и Кармелой. Между ними существует невысказанное притяжение – ничего никогда не говорится, они даже не целуются, но на их лицах это отражается каждый раз, когда они снимаются вместе. Я думаю, что Федерико Кастеллуччо, который играл Фурио, проделал потрясающую работу в том сезоне. Многие не знают, что Федерико – восхитительный художник. И одна известная картина, которую он написал, выросла из сцены в четвертом сезоне.