Нина проснулась утром от ощущения легкости во всем теле. Верхушки елей освещало багровое солнце. Медленно поднимались ввысь, розовели облака. Торопливо, наперебой кричали петухи, будто каждый старался раньше других рассказать людям о начале нового дня.
Весь этот день Нине, Варе и всем остальным казалось, что рядом бродит весна. Подснежники, наверное, уже прорастали в земле – их слабый травянистый запах просачивался сквозь снег.
Лыжники жмурились от снежных ковров, часто останавливались, отдыхали, опершись подбородками о палки, и смотрели вдаль, где что-то тихо мерцало.
– Должно быть, Пушкинские Горы, – сказала Варя. – Уже близко.
Пушкинские Горы остались в стороне. Лыжники шли на Тригорское. Там был приготовлен ночлег на базе для туристов.
Пришли засветло. База была устроена в бывшем доме священника – тесном, с узкими лестницами и множеством пристроек. Всюду топились печи. За окнами терялась в сумерках псковская земля. Она мерещилась Нине чудесной путаницей столетних парков, озер, крутых холмов, заиндевелых рощ.
Когда Нина и Варя переодевались, они слышали за перегородкой разговор лыжников с заведующим базой – добродушным человеком в очках и полушубке.
«Отсюда до Михайловского, – говорил он, – всего два километра. Вот по той дороге! Видите? По ней Пушкин каждый день ходил к нам в Тригорское».
Нина вдруг обняла Варю, положила голову ей на плечо и покраснела.
– Чего ты? – удивленно спросила Варя.
– Не знаю…
Варя, подняв ее за подбородок, строго сказала:
– Ты что! Плакать? Этого еще не хватало!
– Нет, нет, – поспешно ответила Нина. – Мне очень хорошо. Неужели мы с тобой в Тригорском?
– А как же ты думаешь?
– Ты понимаешь, я не знала, что это так подействует. Должно быть, я давно мечтала увидеть эти места, но не сознавала даже, о чем мечтаю.
– Мы здесь пробудем два дня, – сказала Варя. – Успокойся, пожалуйста.
Они прошли в столовую. Там две деревенские девушки кормили лыжников обедом. Девушки говорили по-местному: «цорный хлеб», «цай», «опоцка». Этот цокающий говор казался необыкновенно милым.
После обеда, хотя уже темнело, Нина, Варя и Вова Толбухин пошли в Михайловское. Заведующий базой дал им записку к Швейцеру с просьбой показать музей. Остальные лыжники решили идти в Михайловское утром.
– Кто этот Швейцер? – спросила Варя.
– Эх, ты! – сказал с упреком Вова. – Известный пушкинист, профессор.
– Как-то даже неловко, – заметила Нина. За косогором, где дорога шла по опушке высокого соснового леса, они встретили странных в этой глуши людей – маленького веселого старика, красивую женщину в меховой шубке и молчаливого молодого человека. Вова смело подошел к ним и спросил старика, где можно найти в Михайловском профессора Швейцера.
– Во-первых, Швейцер – это я, – ответил старик. – А во-вторых, я не профессор и никогда им не буду. Ну, давайте знакомиться.
Нина сжала руку Вари и тихо сказала ей:
– Посмотри на эту женщину!
– Ну что? – шепотом спросила Варя.
– Не узнаешь?
– Погоди, погоди, – пробормотала Варя. – Да это, кажется…
– Это наша одесская актриса Татьяна Боброва, – перебила ее Нина. – Вот это встреча!
– Ну, я рад, что вы пришли, – говорил Швейцер девушкам, будто они были друзьями с давних пор. – Пойдемте к нам, выпьем чаю со здешним медом, а потом я вам покажу все, что хотите.
Он взял девушек под руки, и все пошли через лес к усадьбе. Вова Толбухин совершенно сконфузился и плелся сзади.
Глава 10
Девушки смотрели на Татьяну Андреевну сияющими глазами. Она была готова побиться об заклад, что обе они мечтали стать актрисами. Спросила их об этом. Девушки переглянулись и засмеялись.
Татьяна Андреевна обрадовалась, когда узнала, что девушки – одесские студентки. Они вспомнили вместе жестокий декабрьский шторм, когда море катило мутные валы и на рейде качался на якорях грузовой пароход «Коимбра», пришедший из республиканской Испании. Оказалось, что девушки, так же как и Татьяна Андреевна, каждое утро подбегали к окну, чтобы посмотреть, что с «Коимброй» – не сорвало ли ее с якорей. Но пароход мотался в зеленом рассоле бури, и девушки успокаивались.
Нина на минуту задумалась. Вот Варя сказала ей в лесу, что у нее, у Нины, горят щеки, будто она влюблена. Нина ни в кого не была влюблена. Пожалуй, один раз она была готова увлечься, но, может быть, это ей показалось…
Она встретила в театре на «Хозяйке гостиницы» нескольких испанцев с «Коимбры». Это были коренастые загорелые люди, и только один отличался от них, – он был светловолосый, худой. Застенчиво, с излишней поспешностью он встал, чтобы дать Нине пройти на ее место. Ей захотелось с ним познакомиться, но она не решилась. Только узнала его имя – Рамон Перейро – и еще, что он не моряк и живет на испанском пароходе в качестве пассажира.
Потом она встретила его в городской библиотеке, туда Перейро приходил читать французские газеты. В библиотеке Нина помогла испанцу, плохо понимавшему по-русски, и они немного поговорили.
Мирандолину в этом спектакле играла Татьяна Андреевна. Нина решила спросить ее сейчас о Рамоне. Она слышала, что его несколько раз видели в обществе актеров. Но пока Нина собиралась заговорить с Татьяной Андреевной за чаем, неугомонный Швейцер заторопился и потащил всех в музей.
По случаю необычайного среди зимы наплыва посетителей Мария Прохоровна зажгла в залах лампы, а кое-где, по просьбе Швейцера, и свечи. Дом был недавно протоплен, и можно было снять в прихожей шубы.
Швейцер помог Татьяне Андреевне и девушкам раздеться и очень обрадовался, когда увидел среди старинных зеркал, портретов и кресел трех нарядных женщин и услышал слабый запах духов. Он ощутил в этом особое внимание к Пушкину. Он был благодарен Татьяне Андреевне и девушкам за то волнение, с каким они вошли в невысокие музейные залы.
Через широкое окно Татьяна Андреевна увидела, как в сизом небе за Соротью подымалась луна. Она показала на нее Вермелю.
– Торжественно! – согласился Вермель. – Мрачно, но великолепно!
Все переходили из комнаты в комнату. Швейцер любовался девушками и Татьяной Андреевной. В их глазах был темный блеск. Швейцер, придававший преувеличенное значение человеческим глазам, думал, что вот есть же глаза, взглянув на которые знаешь, что человек не может прожить слишком обыкновенно. Вот и в этих глазах был особый свет любви и чистоты.
Ничто не предвещало той странности, что случилась в последней комнате – в той, где несколько дней назад Швейцер писал письмо Вермелю.
Татьяна Андреевна вошла в ту комнату, тихонько охнула и опустилась в