Пугачёв: «А ежели сразу выдадут меня, поймают? Те, кому откроюсь я, сразу же повяжут меня… как тогда? Или начнется бунт, а сил у нас меньше будет и справится с нами царица?!»
Панин: «Умен ты, и правильно говоришь, правильно я тебя выбрал или Бог мне тебя указал. Всякое может быть. Но помни, Бог на нашей стороне должен быть, мы идем блудодейку и цареубийцу наказывать, прав на престол у неё не больше, чем у тебя! Но ежели случится так, что не наша сила будет брать, то первым пойду я к Царице и испрошу её дать мне войско бунт подавить. К тому же знает она, что и староверы меня уважают. И я смогу их на её сторону перетянуть. Даст она войско, усмирим мы бунт и тебя пленим. И тут царица спросит: «А какую хочешь награду граф Панин за мое спасение? Проси что хочешь!» А я ответствую ей: «Бог нам помог матушка, вот и не гневи Бога жестокостью, помилуй неразумного Емельяна Пугачева, за это тебе и староверы и народ, видя великую милость твою, тебе в ноги поклонятся… И любовью своей и милостью ты больше сердца людские завоюешь, чем оружием!» Вот так я ей скажу. И помилован будешь. Но только при одном условии, что никогда имени моего никому не назовешь. Будут тебя на виселицу везти, а ты помни, что я ещё могу тебе помочь в последний самый момент. Но до того не дойдет… Думаю я, что всё будет по-нашему, и быть тебе царем, коли не струсишь! Видеться нам больше с тобой нельзя. А всё, что я сказал, ты понял, а о большем и говорить нечего. Всё остальное расскажут те, к кому я тебя послал».
Пугачёв уходит, а Панин размышляет дальше. «Дурак, конечно, Емелька и на царя Петра совсем не похож. И то, что он справится с порученным ему делом, шансов, конечно, мало. Хотя помогут ему и староверы, и кыргызы, и башкирцы, да и брат мой Никита с дипломатической поддержкой в Европах тоже подсобит. Но солдаты и генералы один взгляд только на него кинут и сразу поймут, что никакой он не император.
Ну а что я, собственно, после этого теряю? Старая как мир уловка: тот начальник, что хочет получить ласку от царя, сам сначала создаёт бунт, а потом этот бунт и подавляет. Вот и я, если увижу, что у Емельки всё пошло прахом, первый же приду к царице, брошусь ей в ноги и скажу: “Дозволь мне, матушка, смутьяна покарать”. Покараю дурачка, получу ещё жалований, поместий, а заодно и все подозрения в неверности от себя и брата отведу. Буду у царицы слыть верным слугой. Так она нас с братом к себе ещё больше приблизит. А там мы посмотрим, как этим близким положением воспользоваться… Может, и ещё что придумаем. Если почувствую, что не получается у Емельки, я же первый и скажу царице, что у меня есть связи у староверов. С ними же договорюсь, чтобы они поддержку смутьяна прекратили. Поэтому буду царицей обласкан, и приблизит она меня, как своего спасителя. Ну, а если дело у Емельки выгорит, если и вправду будет всё, как мы задумали, и полыхнёт вся Россия, и поддержит его, мы с войсками ему присягнём, придём в Петербург, а там или на него найдём управу, или заставим его жить по нашей с братом конституции, заставим принять наши кондиции. Будем за спиной его править, потому как сам этот неграмотный казак править, конечно, будет не в состоянии. Уж с Европой и со всеми остальными Никита договариваться умеет. Так что в любом случае всё у меня хорошо выходит. Это Никитка там, в Петербурге, играет в “пан или пропал”, а у меня любая ставка выигрышная».
Пугачёв после разговора с Паниным долго молится, боится, думает: за что же ему такое? Он плачет над своей горькой судьбой, жалеет жену, детей, но понимает, что угрозы от такого большого начальника, от графа из Петербурга и генерала, – это не шутки. Он понимает, что, действительно, вариантов у него нет: или где-нибудь утопят его, или застрелят случайно, или просто скажут, что что-то пропало, и обвинят в какой-нибудь краже, а потом засекут шомполами и поминай как звали Емельяна Пугачёва.
Он долго мучается, но тут ему приходит в голову светлая мысль: а что если исчезнуть, сбежать? Сбежать куда-нибудь на Кавказ, в Терское войско, сменить имя, сменить документы. Чем дальше, тем лучше. Может быть, даже в Турцию сбежать, ведь оттуда вообще выдачи нет. И получается, что и жизнь можно сохранить, и план этот ужасный и безбожный не воплощать.
Дальше Пугачёв решает, что для осуществления задуманного ему перво-наперво нужно сказаться больным. Второе – нужно объявить, что лечиться он будет сам, «на свой кошт», чтоб не узнали о симуляции. Третье – нужно найти сообщников, которые были бы готовы бежать с ним на Кавказ. На ум ему приходят родственники жены, которых нужно подболтать и соблазнить райской жизнью на южных рубежах. Пугачёв подумал: «Ну а если не получится на Кавказ бежать, то, значит, судьба моя такая. Значит, пойду к старцу Василию и к игумену Филарету. Они-то меня и обучат, как дальше действовать».
После этого Пугачёв действительно пытается договориться со своими родственниками, и ему удается подбить их на побег. Когда же родственников поймали, зная, что они его сразу сдадут, потому что именно он инициатор побега, Пугачёв наперёд приходит и сообщает: «Это они, мол, просили меня им помочь, а не я им. Я-то не хотел никуда бежать». Но почему мы должны верить Пугачёву по примеру всей нашей историографии, которая почему-то верит ему, а не его родственникам? Верит Пугачёву, который обманывал весь народ, называясь царём Петром, который изменил присяге, верит человеку, которому соврать было уже что раз плюнуть? Тем не менее мы ему