Я шёл за девушкой, полностью ведомый ей. Не спрашивая, знает ли она, как и через что мы идём, ориентируется ли она в местности вообще. Возможно, отдать ей роль рулевой было страшной ошибкой, ведь девушка ни разу не стояла в дозоре на стене, не ощущала этот новый мир пусть даже и с безопасного расстояния. Но шла она уверенно, будто уже знала дорогу и проходила по ней раньше. Или же её уверенность лишь ширма для глаз, за которой также перемежаются различные чувства, среди которых главенствовал страх. Я не спрашивал у неё про дорогу, не мог издать ни единого лишнего звука, чтобы нарушить растекавшийся в округе покой.
Когда находишься четыре года в застенках словно в заточении, которое является и тюрьмой, и благословением одновременно, от восприятия прошлого мира, канувшего в небытие, остаётся лишь память. Но и память зачастую способна предать тебя, выкинув определённые фрагменты из своего хранилища, и тогда образы, ощущения, воспоминания постепенно становятся мутными, неразборчивыми. Пытаясь копнуть как можно глубже, вспомнить, какого это – гулять по аллее в свежий весенний день, можно добраться до непробиваемой тверди.
И сейчас, выбравшись из своего панциря и плетясь по безмолвному царству тумана, каждым шагом я старался уловить эту скользкую нить, которая смогла бы связать меня с прошлым. Вот мы уже спустились вниз по ступеням, вышли к узкому асфальтному полотну, и туман сгустился, окружил нас, стараясь скрыть от моих глаз очертания давно умолкшего мира, его детали; лишая меня возможности увидеть давно не видимое. И мне приходилось по памяти, по маленькой детали выстраивать образы из прошлого, но мозаика всё время получалась неустоявшейся.
Саша сбавила шаг, тщательно осматриваясь; её пальцы впились в лямки рюкзака, а респиратор сдерживал взволнованное дыхание. Мы остановились в центре каменной ленты, которая уходила от утонувших во мгле ступеней позади в бесконечность впереди. Вдвоём смотрели на проложенный путь, а потом девушка взглянула на меня и пошла дальше. Не знаю, хотела ли она сказать мне что-то в этот момент, но побоялась и промолчала, страшась спугнуть здешнюю тишину, или же просто убедилась, что я рядом.
Когда мы переступили асфальтированную границу и шагнули в травянистый пожухлый ковёр, где-то вдалеке раздалось натужное завывание. Заунывное, печальное, оно прорезалось сквозь густой туман, как сквозь плёнку, и парило над нашими головами – долго и угрожающе. Мы встрепенулись, присели, бегло озираясь по сторонам. Саша от неожиданности схватилась за поясницу, сжала твёрдую рукоять под курткой и намеревалась вытащить пистолет. Но вой постепенно смолк, а потом с новой силой раздался снова. Звучание чей-то глотки отдалённо напоминало собачье, но слегка гортанное. Но я был уверен, что потревожило нависшую тишину нечто другое – изменённое, изуродованное. И голодное.
Притаившись, мы сидели в проросшей почти до голеней серой траве, колыхаемой холодным ветром. На миг мне показалось, что мёртвые колосья задрожали именно в страхе, нервно задёргались от неотступного гортанного звука, напуганные им так же, как и мы. Но вой постепенно стих, трава не успокаивалась, а потом резко нахлынул ветер и чуть было не потушил факел.
Мы прождали некоторое время, смотря туда, откуда доносился этот гортанный вой. Потом Саша взглянула на меня, я ей коротко махнул рукой, что нужно идти дальше. Мы поднялись и побрели через усеянный серым ковром островок. Справа из тумана вырисовались покорёженные, худощавые, голые чёрные ветви, склонившиеся книзу, а чуть позже показались и кривые стволы, из которых прорастали эти изуродованные сплетения. Под их сенью расползся травянистый бугор серого цвета, некогда, видимо, бывший остриженным кустарником. Я остановился возле этой поросли, окинул взглядом покачивающиеся на ветру и поскрипывающие чёрные щупальца, и на миг мне почудилось, будто они шевелятся по собственной воле. Ветви вяло изгибались от каждого движения, и растение, некогда бывшее пышным деревцем, издавало протяжный унылый скрежет, словно завывало в ответ тому существу. Травянистый бугор под ними плавно переливался, слегка вздыбившись, и эти их движения, мерные и почти синхронные, заставили внутри меня всё съёжится. По коже пробежал холодок от одного только вида этой в явь ожившей живности.
Саша стояла рядом и тоже внимала этой странной и неприятной картине. Я помнил, что ниже росли и другие деревья, больше и пышнее, и от мысли о том, во что могли превратиться они, меня кинуло в дрожь. Я себя успокоил тем, что нам не придётся спускаться ниже по аллее, однако на нашем пути лежал ещё один островок, который нужно было преодолеть.
Саша мотнула головой, и мы двинулись дальше. Вновь вышли на асфальтированную дорогу, центральную и широкую. В некоторых местах бетон был испещрён трещинами, из-под которых пробирались кверху кривые корни. Чуть ниже, где-то в трёх-четырёх шагах от нас в поле зрения попал край ямы, я понял это по разметанным вокруг неё бетонным кускам. Любопытство подтолкнуло меня сделать несколько шагов вперёд. Перед глазами выступил край огромной воронки, которая почти полностью заняла собой центральную часть дороги, оставляя лишь узкий проход слева. Яма была настолько широкой в радиусе, что уходила в туман, и до её противоположного края глазам было не достать. А глубина этой бездны была немалая: света факела не хватило, чтобы осветить её дно.
Мы с девушкой стояли на краю воронки, и что-то привлекало наше к ней внимание. Саша с хрипотой в голосе сказала:
— Она похожа на язву, что поразила землю.
— Всё здесь поражено, — прогудел я в респиратор. — Всё искалечено…
Потом мы пошли дальше, вновь вышли на травянистую почву, почти такую же, только поросли здесь было больше. Приземистые кусты извивались на ветру, переливались своими выцветшими листьями, и было погано проходить мимо них. Казалось, что они живут своей собственной жизнью, что тянут свои ветви к нам, стараясь уплести собой, проглотить нас и переварить. Мы осторожно прошли мимо них. Теперь я шёл впереди, освещая факелом путь, разгоняя туман. Сейчас я желал, чтобы он не расступался передо мной, чтобы не освобождал от своих объятий эти уродливые очертания – болячки нового мира. Мне вновь захотелось остаться в неведении, лицезреть только серую мглу перед глазами и