Помещение КИПа замечательно. КИП в сопке (блиндаж). Он состоит из 4 комнат и коридора, в больших комнатах окна. Стены КИПа обшиты хорошо выстроганными досками, подогнанными в шпунт. Хорошие полы. Такой КИП в земле мне встретился впервые. Это не КИП, а целая вилла. Я не возражал бы на гражданке иметь такую квартиру. Вот план его:
Вчера передали указ правительства о дополнительной демобилизации включительно по 1915 г., за исключением войск, находящихся на Дальнем Востоке. Ну просто не везет нам.
29 сентября 1945 г.
Живем на «Альте», пока лучше всех. Вчера с утра приехал наш капитан. Он не очень хорошо был настроен и предложил кухню перенести от КИПа вниз; метров на 50. Мы все пытались доказать ему нецелесообразность этого, но он был неумолим. Кроме того, он заставил нас побелить КИП снаружи. Это еще хуже, чем перенос кухни.
Гвардеец поставил на стол к завтраку пол-литра зубровки, капитан выпил только полкружки, а другую порцию преподнес мне.
Он уехал, не изменив решения. Я пошел к нашему соседу (у него большая пасека) по воду, зашел закурить. Меня пригласили к столу, угостили медовухой (две банки по пол-литра), вареньем, белым хлебом, чаем. После медовухи у меня совсем закружило в голове, и я пришел домой, горланя песню: «Шумел камыш, деревья гнулись». Ребятам тоже захотелось выпить. Мы вывернули карманы, наскребли 100 рублей, и я еще принес 2 литра медовухи. Но этого на 5 человек было мало. Я же чувствовал себя навеселе.
Мы решили с гвардейцем и Садовиным поехать на добычу картошки. Км через 5 забрались на чьи-то офицерские огороды, нарыли мешка два картошки, морковки, бураков, насобирали помидоров, огурцов, нарезали капусты. Гвардеец смешил нас. Он не рыл картошку лопатой, а выдергивал за бодылья 412. Так он вытравил целый огород. Нашли мы немного дынь и арбузов. Но они были мелкие и зеленые.
На обратном пути мы еще захватили дров и приехали домой поздно вечером. Герман к этому времени сделал картофельное пюре, истратив на него трехдневную порцию жира.
Весь вечер ребята вели болтовню через коммутатор, пугая молодых бойцов нашей роты и девушек гражданских узлов связи. Зубилов изображал майора из отдела связи, Матаров – полковника. Они «распекали» связистов.
30 сентября 1945 г.
Воскресенье. Выходной день в гражданке. Мы с гвардейцем часа два бродили по селу. Гвардейцу хочется выпить, но водки нет, а на бражку он не хочет тратить деньги. Вообще ему хочется найти такую женщину, которая бы напоила его бесплатно и дала ему. В одной из хат я бросил его и ушел. Ужасная скука.
Из письма к Л. Гр. Бурдюговой:
Наш КИП на возвышенности, в сопке. Я сижу у окна и, скучая, смотрю вдаль. Передо мною долина, поросшая высокими некошеными травами, которые высохли и шуршат, колеблемые ветром. За долиной небольшая речка, а дальше горбатые сопки. По ним уже основательно погуляли осенние заморозки, и разнообразный кустарник на их скатах отливает под солнечными лучами то красным, то золотистым, то коричневым цветом.
К нам с различных направлений подходят телеграфные линии, тоскливо гудят провода.
У нас сегодня нет особенной работы. Мои товарищи спят, один дежурит у коммутатора. Я бродил по селу. Безлюдье. Опустевшие огороды. Я чувствовал себя страшно одиноким и в конце концов настроился печально. Припомнился вчерашний сон. Я по-прежнему видел Тамару. Она была внимательной и ласковой ко мне.
Я думаю о ней и о тебе. Сегодня перед вечером вы сделаете всегдашнюю прогулку. Пойдете по Ленинской, зайдете в городской сад и, если будет настроение, пойдете в театр или в кино. А может быть, я просто ошибаюсь, продолжая жить воспоминаниями о прошлом? Может быть, произошли крупные изменения в вашей жизни?
Обычно вы, прогуливаясь, вспоминали и говорили обо мне. Теперь, вероятно, мой незамысловатый образ вытеснили более интересные и близкие лица, а я забыт, и в памяти вашей быльем поросла тропа, пролегавшая ко мне.
Тамара молчит вот уже полтора года, ты не откликаешься более 6 месяцев, Красовский, порадовавший меня за последнее время несколькими письмами, пишет о своей нужде, неустроенности педучилища и ни одного слова не говорит о вас.
Стариков наших отпускают домой. Я считаюсь еще молодым и поэтому продолжаю служить. Взяты на учет для отпуска домой лица с высшим образованием с 1910 по 1925 г. Я в эту категорию не попадаю, как устаревший. В одно и то же время и молод, и стар. Так или иначе, но к новому году и я буду демобилизован. Куда я поеду, где и с кем встречать новый год? Кто мне дружески протянет руку, кто приголубит поседевшую голову? Тамара? О, если бы я знал, что там ждет меня теплый угол, ласковая встреча, любовь и дружба, семейный очаг! Я ехал бы тогда в Ейск и не ломал себе головы вопросом, куда ехать, где останавливаться для работы.
Но, согласись, как тяжело мне будет в Ейске, если я там не найду того, о чем мечтал 10 лет и особенно горячо в военные годы.
Я не знаю, почему так долго молчишь ты. Забыть нашу дружбу ты не могла, и я верю, что ты тепло меня встретишь и будешь рада пригласить меня в свою семью для встречи нового года. Но когда настанет пора прощаться, ты ляжешь в теплую постель и по-праздничному приласкаешь Васю и, вспомнив молодость, горячо отдашься ему. Но куда, простившись, пойду я, кто меня приласкает, чье теплое и ласковое тело обнимут с трепетом мои изголодавшиеся руки?
Тяжело и неуместно разводить мистерии!
Но что сделаешь, когда это правда?!
Я сегодня грустно настроен. Мне не хочется смотреть на себя в зеркало. Поседевшие волосы, нос на сторону, постаревшее лицо, которое не производит никакого впечатления даже на сельских колхозниц-старух.
«Все прошло, как с белых яблонь дым!
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым!» 413
Так тяжело это сознавать. Ведь столько еще недожито, столько недолюблено!
Пытаюсь написать Тамаре.
Я тебя знаю десять лет. Десятый сезон осень выставляет левитановские пейзажи. На сопках преобладают кроваво-красные цвета. Много золота и осенних тонов, которые хорошо воспринимаются глазами, но не имеют названия: настолько они неопределенны и малоуловимы.