Творчество утверждает не свой конечный продукт, который всегда только относителен и преходящ, но дух как источник всякого слова и всякой реальности. Действительно, мир, в котором мы живем, есть собрание многих миров, как, например, математического, физического, психологического, социального и т. д. Все эти миры сосуществуют друг с другом, но не во времени и не в пространстве, так что они не организуют совместно некоего единого мира: каждому сущему можно приписать существование в нескольких из этих миров, или, иначе говоря, языков. Но в то же время ни о чем нельзя сказать, что оно присутствует во всех мирах. Так, в физическом мире элементарных частиц нет смерти в обычном (биологическом) смысле этого слова. В математическом мире нет времени, в психологическом – нет материи и т. д. Однако все эти миры все же связаны между собой. Они связаны постольку, поскольку являются объяснениями друг друга. Ни об одном из них нельзя сказать, что он есть, ибо связка «есть» имеет значение лишь внутри каждого из языков, описывающих эти миры. Утверждение о бытии каждого из этих миров возможно только в другом мире. Так бытие мира как обыденного мира опыта обосновывается в мире сакральном (как творение), в мире психическом (как сумма ощущений), в мире физическом (как движение элементарных частиц) и т. д. С другой стороны, и эти миры обосновываются друг через друга, а также через обыденный мир (как разновидности человеческой практики).
Процесс такого обоснования уходит в бесконечность и порождает отчаяние, поскольку предполагается, что такое обоснование есть и что, следовательно, есть мир, в котором такое обоснование есть. Но такое предположение, как мы видели, вовсе не неизбежно. Мы вправе полагать, что само бытие есть объяснение. Иначе говоря, все миры есть лишь порождение объяснительной силы, с которой можно идентифицироваться в объяснительной практике, но о которой нельзя сказать, что она есть. Попытка сказать, что объяснение есть, приводит к построению мира, в котором объяснение замыкается и который поэтому либо сам остается необъясненным (гегелевское «абсолютное знание»), либо получает иррациональное объяснение (современные гуманитарные науки).
Объясняющая сила осуществляет себя по ту сторону бытия и небытия. Соответственно, эта сила не редуцируется и ни к какой другой оппозиции. Ей нельзя приписать никакой позитивности – как позитивности слова, языка, так и позитивности молчания. Объяснительная сила проявляет себя через событие объяснения, которое маркируется именем собственным того, кто это объяснение «дал». Но этот «кто-то» есть не более чем условное обозначение исходного события. И его поэтому нельзя интегрировать в какую бы то ни было реальность.
Человек – как мыслящий, то есть имеющий имя (а не «человек» как родовой понятие), – изначально соотнесен с объясняющей силой как сущее, от которого требуется объяснения. Даже его отказ давать объяснения неизбежно требует объяснения. Человек волен, однако, по-разному реагировать на это требование. Одним из таких путей является творчество, от которого не следует ждать, чтобы оно было «истинным», но которое тем не менее может быть искренним, то есть открывающим объяснение как подлинную природу того, что есть. Искренним не потому, что оно (как обычно это понимают) раскрывает то, что «поистине есть», а потому, что оно объясняет то, что есть, через то, чего (еще) нет, – и тем самым указывает на свой источник как на то, что лежит по ту сторону бытия и небытия. Хотя плоды творчества весьма различны, дух, одушевляющий творца, всегда един: он соединяет всех творящих воедино. В этом экстазе выхода в единое – экстазе, о котором передаются рассказы тех, кто его пережил, – заключается оправдание творчества, которое отнюдь нельзя назвать «субъективным», ибо в нем прежде всего сам субъект объясняет себя через то, что он не есть, то есть творит себя заново.
По ту сторону утопии и антиутопии
Борис Гройс
Тема утопии и антиутопии не является для европейской философии лишь одной из многих тем, – в известном смысле можно сказать, что философия и есть по своей сути утопический дискус. Действительно, философия традиционно ставит своей целью подняться надо всем сущим, надо всем происходящим, то есть надо всем, что определено условиями пространства-времени, и достичь такого пункта, из которого все сущее раскрылось бы как осмысленное неким всеобщим и вечным смыслом. Этот пункт, в котором стремится оказаться философ, и есть утопия как у-топос, то есть пункт вне пространства, вне топоса, в чистой идеальности, осмысливающей целое бытия, но не принадлежащей более самому бытию и, следовательно, не приверженной угрозе уничтожения, которую несет с собой неизбежный «диалектический» двойник бытия – ничто.
Не случайно первая великая философская утопия принадлежит Платону, чье творчество является также первой в европейской истории завершенной манифестацией философского проекта как такового. Платоновский миф о философе помещает источник философского знания в пространство засмертного опыта: душа философа созерцает в потустороннем мире божественные идеи, и воспоминание, которое философ хранит затем о них в своей душе, есть у-топос – радикально иное по отношению к опыту мирской жизни, протекающей в пространстве-времени. У-топический опыт философа, его у-топическое знание позволяют ему узнать в предстоящих вещах те черты, которые принадлежат вечности, – эта способность и делает филсофа философом. Отсюда возникает проект платоновской утопии, нашедшей себе выражение в его диалоге «Государство»: социальная действительность должна покориться философу, и тогда она получит вечную и в этом смысле истинную форму. «Топос» реальной жизни через подчинение и организацию соединится тогда с у-топосом чистого мышления и сам станет в известном смысле вечным и истинным, то есть утопичным. В этом смысле слово «утопия» обычно и употребляется в европейской традиции – как имя нового пространства, в которой «топос» организуется вокруг «у-топоса», вокруг места обнаружения вечной истины всего сущего.
Нетрудно, однако, заметить, что благодаря такой организации у-топос внутреннего философского знания – его чистая идеальность – становится элементом вновь возникшего «расширенного пространства» и получает в нем свой «голос». Про утопию можно сказать, что, организуя пространство реальности вокруг чисто идеального пункта, она «дереализирует» всю реальность, делает ее сплошь нереальной. Но можно также сказать, что утопия опредмечивает философское знание, превращая его в точку реальности, в некий конкретный – пусть и наивысший и организующий – топос реального пространства, и тем самым подчиняет внутреннее, «экстерриториальное» философии бытию (как сказал бы Делёз, «территоризирует» самого философа). Эта двойная критика утопии обычно ведется так, что обе ее линии как бы не знают друг о друге, но обе они