Работа начиналась сразу. Она вываливала передо мной груды одежды — рваные рубашки, порванные брюки, старые плащи.
— Сначала учись штопать, — говорила она. — Ничего сложного, просто дырки латай. Если сможешь — будет хлеб.
Её слова звучали как приговор, но я знал, что это лучше, чем жить на улице.
Иногда я чувствовал себя машиной, которую включают на рассвете и выключают к ночи. Мои пальцы болели от иглы, глаза слипались от усталости, но я продолжал работать. Каждый стежок был шагом к выживанию.
Эра не терпела ошибок. Она подносила мои работы к свету, придирчиво осматривая каждый стежок.
— Ты смотришь или спишь? — спрашивала она, если находила кривую строчку.
Её голос был резким, как удар кнута, но я знал, что за этой резкостью скрывается что-то большее.
Но иногда, поздно вечером, когда она думала, что я уже сплю, её взгляд становился мягче. Я видел, как она поправляет свои шали у очага, как задумчиво смотрит на угли. В эти моменты она казалась другой — не суровой мастерицей, а женщиной, которая несёт на своих плечах груз, о котором никто не знает.
Однажды, в один из таких вечеров, я рискнул спросить:
— Мастер… Почему вы мне помогли?
Она посмотрела на меня, нахмурив брови.
— Потому что ты был один, как я когда-то.
Это было всё, что она сказала. Но в её словах я услышал историю, которую она никогда мне не расскажет.
Наши дни были похожи один на другой. Она учила меня всему, что знала, не упрощая задачу. Если я ошибался, она заставляла переделывать.
— Хороший портной — это тот, кто видит ткань, как живое существо, — сказала она однажды, показывая мне, как прокладывать тонкую строчку на мягком шёлке. — Ошибёшься — её ранишь, оставишь след навсегда.
Её слова звучали как урок не только о шитье, но и о жизни.
Я впитывал её слова, как губка. Каждый урок, даже самый жёсткий, укреплял мою решимость стать мастером. Эра оставалась загадкой для меня. Иногда я думал, что она просто видела в работе смысл жизни. Она никогда не говорила о семье, о прошлом, но каждый вечер смотрела в огонь, словно что-то вспоминала.
И несмотря на её суровость, я был ей благодарен. Её мастерская стала местом, где я чувствовал себя нужным. Она не любила меня, но дала мне больше, чем я мог ожидать.
Знакомство с портным VI
Дрожь Земли
День начался, как обычно. Очаг потрескивал, разнося тепло по мастерской, Эра ворчала, погружённая в груду старых тканей, а я штопал очередную рубаху, сосредоточенно следя за иглой. Всё шло своим чередом, пока странный звук не прорвался сквозь привычные звуки утра.
Сначала это был низкий, ритмичный гул. Он доносился издалека, приглушённый и странный, словно сама земля вздыхала. Я поднял голову, замерев с иглой в руке.
— Что это? — спросил я, но ответ не последовал.
Эра, стоявшая у окна, застыла. Её руки сжали ткань так сильно, что костяшки пальцев побелели.
— Караван, — произнесла она наконец. Голос её был тихим, но слова ударили, как гром.
Гул стал громче. К нему добавился лязг металла и низкое рычание, будто огромное животное приближалось к деревне. Земля начала дрожать, как будто сама природа предупреждала об опасности.
Я выбежал за порог и замер. Главная улица деревни, узкая и неровная, превратилась в артерию, по которой неслось чудовищное шествие.
Первым в караване был всадник. Его конь был огромным, сгорбленным, с кожей, покрытой глубокими шрамами и чёрными пятнами, напоминающими выжженные дыры. Его глаза горели багровым светом, а из пасти капала пена. Каждый шаг этого зверя вонзался в землю, оставляя за собой трещины, как будто сама земля пыталась от него избавиться.
Сам всадник был уродлив и пугающ. Его тело напоминало скрюченный корень старого дерева, а кожа блестела, словно покрытая слизью. На голове у него был массивный шлем, от которого тянулись два огромных изогнутых рога. Из прорезей шлема сияли два холодных огня, которые пробирали до мурашек. Он держал узду когтистыми пальцами, а на спине у него висела чёрная секира, настолько огромная, что казалось, она могла рассечь дом.
Позади него шли громлины. Эти сгорбленные существа с кожей, покрытой пятнами и язвами, двигались рывками, как жуки. Их лапы скребли землю, оставляя борозды, а глаза горели жадным светом. Они издавали утробные звуки, что-то между рычанием и хихиканьем, и их запах — смесь гнили и серы — заполнял воздух.
И вот они появились. Громбулы.
Первый громбул нёс дубину, сделанную из скрученных обломков дерева и металла. Его тело, массивное и покрытое шрамами, выглядело так, будто его собирали по частям. Каждый шаг сопровождался громовым звуком, который сотрясал дома.
Второй громбул держал длинное копьё с наконечником из чёрного металла, что сверкал, как обсидиан. Его лицо было почти человеческим, но перекошенное, будто кто-то вылепил его из мягкой глины и оставил застывать.
Третий громбул был самым ужасным. Его живот был огромным, как бочка, и закрыт стеклянной колбой, внутри которой находились люди. Я видел их лица, прижатые к стеклу. Кто-то кричал, кто-то молчал, уставившись пустым взглядом, а некоторые уже не двигались. Это было словно хоровод ужаса, заключённый в тело чудовища.
Караван остановился в центре деревни. Громлины разбрелись, их когти скребли стены домов. Один из них запрыгнул на крышу, принюхиваясь к дыму, выходящему из трубы. Громбулы начали обходить дома, их дыхание напоминало раскат грома, а глаза блестели яростью.
— Они ищут, — прошептала Эра. Её голос дрожал, но руки оставались крепко сжатыми.
Всадник не двигался. Его конь встал на месте, его голова дернулась, словно зверь что-то почуял. Но он ждал.
Деревня замерла. Люди прятались за занавесками, но я чувствовал, что стены их домов не спасут. Тени громбулов ложились на землю, как предвестники беды.
Шествие продолжалось, но тишина, что висела над деревней, становилась всё более удушающей.
Волчий Оскал
Деревня застыла в напряжённой тишине.