— Хили Чабачита, либ тизиквл окил чалатило тизикати [13],— говорит из теней в глубине дома мужской голос. Поначалу трудно различить говорящего. Потом я замечаю перед нами колюжа в плаще, каких я еще за время плавания не видывала. В свете костра на нем вспыхивают мягкие золотистые отблески. Это не меховой плащ. Он сделан из коры, как моя накидка, но золото настоящее, а не краска. По краям плащ подбит лоснящимся черным мехом. Его подвязывает широкий пояс, за который заткнут кинжал. Поза колюжа делает его похожим на высокое дерево, крепко укоренившееся во влажной почве леса.
Колюж вытягивает какой-то странный цилиндрический предмет, трясет им. Тот гремит, как повозка на ухабах. Что это за предмет? Он короче телескопа и, кажется, сделан из дерева. На нем вырезаны огромные глаза с красным ободом и острый птичий клюв.
— Хакотлалакс сисава бойоква хотскват [14], — продолжает он. Его голос грохочет, отражаясь от дощатых стен. Я пытаюсь понять, услышать хоть какое-то знакомое слово, но все напрасно. Он говорит дальше, обращаясь ко всем в доме, не только к нам.
Вскоре вперед выступает женщина. Я ожидаю, что она сейчас тоже что-то скажет, но вместо этого она опускается на колени и ворошит костер. Я перевожу взгляд с нее на говорящего, потом снова на нее. Сложно решить, куда смотреть. Наклонившись возле костра, вторая женщина снимает крышку с одного из деревянных коробов, разбросанных вокруг, как детские кубики, с которыми я играла давным-давно, когда отец рассказывал мне о гравитации и физических свойствах предметов, — только эти кубики неестественно большие.
Когда крышка поднимается, из деревянного короба исходит пар с ароматом тушеной рыбы. Женщина опускает в короб большую ложку — морскую раковину с привязанной ручкой — и помешивает. Она готовит. В коробе? Неужели в короб можно налить воду? И вскипятить? Вскоре к ним присоединяется третья женщина, затем четвертая, и, вооружившись палками, ложками и камнями, они вместе хлопочут над костром и содержимым коробов. Длинными деревянными щипцами они достают камни из огня и кладут в короба. Камни шипят, опускаясь в воду, и еще больше пара поднимается к стропилам и окутывает висящие на них травы, стебли, веревки, корзины и какие-то нанизанные на вертел предметы.
Все то время, что женщины готовят, голос говорящего не умолкает. Одна, оставив свои кухонные обязанности, медленно поднимается, вытирает руки о юбку и заходит нам за спину. По позвоночнику у меня бегут мурашки, но она всего лишь выскальзывает наружу. Тотчас дети перестают вести себя смирно. Они возятся, шепчутся, хихикают, отвлекая меня от женщин. Один мальчик корчит рожи, а две девочки делают вид, что не замечают его, и заглушают смешок ладошками. Одна из них укачивает на коленях спящего младенца, наматывая на палец прядь его волос.
Через какое-то время говорящий наконец умолкает. Мне хочется присесть. Я встречаюсь взглядом с Марией: должно быть, она тоже устала. Но она лишь пожимает плечами, переступает с ноги на ногу и отводит глаза.
Разговор еще не закончен. В круг света выступает другой колюж. Он такой же морщинистый, как Яков; его глаза блестят, словно звезды на ночном небе. Но голос у него гораздо моложе, его звуки то выше, то ниже, и речь напоминает ручей, текущий по каменистому руслу.
— Ваалакс чаакалосалас хикитксли ксва дидидал латса, — говорит он. — Хистилосалис иш хиксат ишаташ тилал. Квиксва алита. Квокводис [15].
Яков сдвигает шапку на затылок и, щурясь и хмурясь, вслушивается в речь старика, но по его лицу ясно, что он ничего не понимает. Котельников принимает вид попеременно то угрюмый, то непокорный — пыхтит, качает головой и раздувает могучую грудь. Никто не прерывает старика, который говорит так долго, будто рассказывает историю. Однако двое-трое мужчин проскальзывают по стенке к выходу и покидают помещение.
Я пытаюсь сосредоточиться, но у меня болят ноги, и вскоре мое внимание рассеивается.
В углу, за спиной говорящего, находится большой столб. На нем, как на той погремушке, вырезаны узоры, только эти узоры выглядят так, словно навеяны лихорадочными грезами безумца. Это какие-то существа. Вот и все, что мне ясно. У них есть глаза, да, руки и рты с приподнятыми или, наоборот, хмуро загнутыми вниз уголками, а еще рога, когти, языки и заостренные зубы — слишком много всего, все не на тех местах, где должно быть. Что означают эти создания, определить невозможно. Я оглядываюсь. Каждый столб в доме — их восемь — покрыт узорами, но они все разные. И хотя я знаю, что это всего лишь дерево, в свете костра мне кажется, что глаза сейчас шевельнутся, губы раскроются, языки развернутся и существа оживут.
Мария тычет в меня локтем, и я перевожу взгляд обратно на старика, снова пытаясь сосредоточиться. Через какое-то время его речь или рассказ завершается. Уж теперь-то разговоры окончены.
Но нет. Вперед выступает другой человек. Моложе первых двух, с огромными бровями-полумесяцами. Поначалу мне кажется, что он нарисовал их, но потом я понимаю, что они настоящие. Темные и спутанные, они нависают над глазами и напоминают брови вырезанных на столбах фигур. Остальные части его тела — лицо, руки, ноги — гладкие. Ноги у него мускулистые, толстые, как стволы деревьев.
Как и первый говоривший, он обращается к нам. Сначала к Якову, который кивает, но ничего не отвечает. Мария избегает его взгляда, поэтому он поворачивается к Котельникову: тот хмурится и открывает рот, будто хочет что-то сказать, но потом передумывает. У Котельникова оторвалась латунная пуговица, и его черно-зеленая куртка в этом месте распахнута, из нее выпирает живот, белое полотно рубашки торчит словно перо из подушки.
Потом бровастый поворачивается ко мне. Произносит:
— Ксва вилпатот кси чика, чи титсийал, халакиткатасалакс чикастоли [16].
И ждет.
Я отвожу глаза, но он все смотрит на меня.
— Вакаш, — наконец говорю я. Это слово Тимофея Осиповича, и я не знаю, что оно означает — когда я дала колюжке Кларе уху, оно ничем мне не помогло, — но, по крайней мере, колюжи его распознают.
Бровастый вздрагивает. По дому прокатывается приглушенный смех. У меня дрожат руки.
Котельников поворачивается ко мне.
— Госпожа Булыгина! Вы их разозлите!
Бровастый уж