Было это не в каком царстве дело, в иностранном государстве жил чарь со чарицей. У чаря у чарицы было три сына. Больший сын был Федор-царевич, а второй сын Василий-царевич, а младшой сын был Иван-царевич. Этот чарь собирает пир на весь мир. Забрал к себе на пир князей, и бояр и удалых полениц. – «Кто бы, робятушка, съездил за три девять земель, в десятое царство, к девке Синеглазке. Привез бы от этой девки Синеглазки живые воды молодые, кухшинець о двенадцати рылець. Я бы этому седоку полцарства прописал и полкамени самоцветного!»
В этом пиру больший хоронится за среднего, а средний хоронится за меньшего, а от меньшего ответу нет. Выходит его сын старший Федор-царевич и говорит: «Не охота нам в люди царство отдать. А я поеду в эту дорожку, эти вешши привезу и тебе отцю сдам». – «Ну, дитя мое милое! Наше добро да нам и пойдёт».
Вот хорошо; ходит это Федор-царевич по конюшням, выбирает себе коня неезжалого, уздает узду неузданную, берёт он плётку нехлёстанную, кладёт он двенадцать подпруг с подпругою, не ради он басы, а ради крепости, славушки молодецкие. Отправился царевич в дорожку: видели, што садился, а не видали, в кою сторону укатился.
Едет он близко ли далёко ли, и низко ли, предно нёба на земле, на чужой стороне и доезжает он до горы. На полугору заехал, на полугору лежит плита-камень, на этом плиту подпись подписана и подрезь подрезана: «Три дороги. Первой дорогой – тому голодному быть; во вторую ехать – сам сыт, да конь голоден, а в третью – с девицей спать». Как поразмысливает сам себя: «Сам я голодный – долго ли проживу, на коне я на голодном не долго доеду, а с девицей спать обрекаюсь – это дорога самая лучшая для меня».
Поворотил в дорожку, где с девицей спать. – Вдруг доезжает до терема. Вдруг выбежала девица: «Душечка, я выйду, тебя из седла выну; со мной хлеба-соли кушать и спать опочевать»! – «А девица хлеба-соли я кушать не хоцю, а сном мне дорожка не искоротать. Мне вперёд подаваться». – «А, царской сын, не торопись ехать, а торопись кормить!» Приводит его в спальню. – «Ляг ты к стинке, а я лягу на крайчик. Тебе пить, мне исть подам со вримем». – «А девица прекрасна, у христа везде ночь равна!» – «А у меня подольше людских!» – Вот у её кровать походечее. Лег он к стинке, она кровать повернула, а он бултых туды, марш, сорок сажен яма глубокая.
Вот там сидит сколько время, и порядочно время прошло. Вот его отец во второй раз собирает пир, опять же также на весь мир. Опять на этот пир собралась публика; и цари, царевичи и короли и королевичи – и собрались на этот бал. Вот этот государь: «Вот, ребятушка, кто бы выбрался из избранников и выбрался из охотников в то же самое царство, к этой девице Синеглазке эти вешши достать, живая вода мне царю дать».
Хорошо, в этой публике – больший хоронится за среднего, а средний хоронится за меньшего, а от меньшего ответу нет. Выходит опять его сын середний, Василий-царевич. – «Батюшка! не охота мне царство в чужи люди дать, вешши привезти тебе, в руки сдать». – «Ну, дитя мое милое! Наше добро нам и пойдёт!»
Вот ходит Василий-царевич по конюшням и выбирает себе коня неезжалого, уздает он узду опять неузданную, и берёт он плётку нехлёстанную. Опять кладёт двенадцать подпруг с подпругою не ради басы, а ради крепости, ради крепости богатырские, славушки молодецькие. Поехал он, царевич, дорожку. Видели, што садится, а не видели, в кою сторону укатился. Вот он опять доезжает до этой горы. На полугоре лежит плита и на этой плите подпись подписана и подрезь подрезана: «Три дороги растани. Дорогой самому голодному быть – ехать, а в другую – сам сыт, да конь голоден, а в третью – с девицей спать». Вот он обратился: «Как я не поеду на голодном коне, а самому долго не жить, а с девицей спать – эта дорога для меня весьма лучшая!» И опять поворотил с девицей спать.
Доезжает он до терему. Вдруг девица: «Душечка идет, я выйду, из седла его выну. Хлеба-соли кушать со мной и спать опочевать». – «А я хлеба-соли кушать не хочу, а отдохну, дорожка не скоро спать». – «А, добрый молодец, чарьской сын, не торопись ехать, а торопись кормить». Вот он опять с простого сердцу лег на кровать. А она его опять туды. «Кто летит?» – «Василий-царевич!» – «А кто сидит?» – «Федор-царевич!» – «Ну, каково же, братанушка, сидить?» – «Да не худо. С голоду не уморит, да и насыта не накормит – фунт хлеба да фунт воды. Эка, паря, вот попали!» Вот и сидят, молодци-то царские дети. (Дальше рассказывается в тех же точно выражениях, как отец созывает пир и как уже младший сын Иван-царевич вызывается ехать к Синеглазке.)
Доехал до дорог до растани и поворотил он на ту дорогу, где самому голодному быть. Ну и доезжает он до терему. Стоит терем, избушка на курье ножке, на собачьей голёшке. – «Эта избушка – к лесу задом, а ко мне передом!» Эта избушка повернулась к лесу задом, а к нему передом. Обратился он в эту фатерку, и сидит там старушка баба-яга старых лет. Шолковый кужель мечеть, а нитки через грядки бросаеть. – «А – говорит – руського духу не видала: русськяя коська сама ко мне пришла. И я этого человека изжарю, на белой свет не опушшу». – «Ах ты, бабушка яга, одна ты нога, ты, не поймавши птицу, теребишь ее, а, не узнавши ты молодца хулишь. Ты бы сейчас скочила, столп отдёрнула и сителем потрясла и говядинки принесла, напоила меня, накормила доброго молодца, дорожного человека, и гля ночи постелю собрала; улёгся бы я на покой бы, а ты села бы ко мне ко зголовью, стала бы спрашивать, а я стал бы сказывать: чей да откуль, милый человек, как тебя зовуть».
Виктор Васнецов. Баба Яга
Вот эта старушка всё дело исправила, его накормила, как следует, и ко зголовьицю села и стала спрашивать, а он стал сказывать. – «Чей ты, милый, да откудь, да как тебя зовуть? Какие ты