Вот оне тут в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах, на шелковых травах роскинули оне шатер белополотняный. Тут они гуляли и танцовали в этом шатре три дни и три ночи, трое сутки. Вот они тут обручелись и перстнеми оменелись. – «Через три года приеду я к тебе, свое царство уничтожу». Она отвитила ему: «А ты идь домой, нигде не привертывай – и она домой, и ты домой идь!»
Вот он приехал в свою местность, до этих растаней, до этих до дорог и думает: «Вот хорошо домой еду, а мои братья иде-нибудь в засаде сидят, гниют понапрасну». Вот он поворотил с дорожки, тоже их проведать; обратился к терему; она выскочила и говорит: «О, Иван-царевич! Я тебя давно поджидаю хлеба-соли покушать!» – «Я не покушаю и не поем» – «Дай тебя из седла выну!» – «Видал и лучше тебя!» Она его ввела. Он ее на кровать положил, да сам и спехнул. – «Кто есть там жив человек?» Они, как два комарика, спишшали: «Мы живы – Федор-царевич да Василий-царевич». Он у нее насбирал кое-чего снастей и чего, и вынел их. И подошли они к стене. А зеркала на стене, землей стали порастать. – «Да что мы будем людей пугать? Уж больно черны стали». Он их умыл живой водой, по старому оне и стали, обратились.
Ну, вот хорошо, сичас сил и поехал, а они пошли пешком: коней не было. Приехал он на растанье тут. – «Што, братьица, покараульте мои вешши в коня, а я поотдохну». Вот он лег отдохнуть и богатырским сном заснул. И говорит Федор-царевич: «Что ты, Василий-царевич, думаешь?» – «А вот што, пришлось бы изгнить в ее погребке нам, ежели бы не братец выташшил. Нас отец-от без вешшей немало и чести даст, сделает пастухами. Давай его в нору и спустим, а его вешши возьмем». И спустили его.
Вот он летел туды три дня и три ночи. Улетел, отшиб он свои ноги. Опамятствовал на взморье. У этого моря тольки старый дубник лес, да мелкий сосняк. Только нёбо и вода. Вот и подынается погодушка, божья благодать, из моря и с нёба. У Нагай-птицы дити пишшат, а погодка их бьёт. Взял он с себя снял, Нагай-птицы деток покрыл одеяньем, а сам под дуб ушел от погоды.
На проходе этой погодушке летит Нагай-птица. Всякими языками: «Не убила ли вас погодушка-несчастье?» – «Не кричи ты, мать! Нас сберег рассийский человек. Потише, не разбуди его». – «Для чего же ты сюды попал, милый человек?» – «Меня братья засадили так; братья родные, а хуже чужих!» – «Што же тебе надо за беспокойство? Ты моих деток сберег. Злата ли, серебра, камня драгоценного?» – «А ничего, Нагай-птица, мне не надо, ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону?» – «Ну дак мне надо два чана пудов о двенадцать говедины».
Вот он был человек прожиточный, сошел к рыбакам и к лесникам на взморье. Накупил гусей, лебедей и серых утиц. Привезли, поставили ей один на правое плечо, а другое на левое, а сам стретину стал кормить, и она летит в вышине. Шшан выдавал целый, изо другого стал потчивать. Подавать да подавать – и стало у ей харчей всех. Вот стали у ей харчи все. А она обёртывается. Он у себя и у рук и у ног персты обрезал да ей и выдал. Прилетели. «Слезай, Иван-царевич!» – «Не могу сойти: свои персты отрезал». – «Не знала, что твое мясо. Всего бы тебя съела».
Всё взать выхаркнула, она взать отправилась. Он примазал живой водой да молодой: у его была склянка для дороги. Он посмотрел, братовей нет уж. Пришел он пешком в своё отецецькое царьство. А отцю, матери не кажется. По прежнему купецецкая была торговля, винная лавка. Он всё пьет. Слышал, что отець ешшо царство не прописал, а вешши получил.
Вот сейчас это дело прошло. Вот эта девка Синеглазка и прикатили в это царство. Она за три версты в чистом поле, в широком раздолье, на зеленых лугах, на шелковых травах раскинула шатер белополотняной. От этого шатра до царского дворца три версты сделала мост калиновый. Маковки точёные, перила золочёные. На этих маковках птицьки пели разными голосами. А это сукном драгоценным обтянула улоцьку. Вот в восемь часов утра царю повестка: «Ваше царское величество! пожалуйте в севодняшний день виноватого; а виноватого не потаси, ваше царство покачу, а у тебя живого глаза выну, домой отвезу».
Он читает повестку и плачет. «Ну поезжай-ка, Федор-царевич! ты, видно, виноватой, долго ездил!» Вот он пошол, Федор-царевич, пешком по этому месту. А у этой-то бегают два мальчика около шатра – прижитые. – «Маменька, маменька! Сюды наш тятенька севодня идет». – «А по которую сторону?» – «По правую руку мосту». – «Как ишшитите, исхлешшите». Так робятка протряхнули, что вернулся и домой и не сказывает отцу.
На второй день повестка: «Подавайте и на севодняшний виноватого! Не дадите, сам подкачу, вас в полон возьму!» Вот он и говорит: «Ступай ты, видно, ты виноват, Василий-царевич!» Василий-царевич пошел. А опять робятка: «Маменька, маменька! К нам опять тятенька идет!» – «А какую сторону?» – «А по левую руку» (и он мостом иДти не смеет) – «Ишшитите и исхлешшите попушше прежнего!» Так протряхнули, что добром. И этот обратился к отцу. И сейчас, так и не жалится ни на кого.
Вот хорошо, на третий день опять повестка. – «Ну, ступайте ишшите пьеницу – третьего сына». Сейчас он пошол. С собою взял компанью двенадцать человек выпивших людей из заведенья чайного. Этот мост ломают, сукна рвут и за собой дорогу чистят. Мальчики: «Какой-то разбой идет с двенадцатью товаришши. Мост ломают, и сукно рвут и по себе дилят». А она говорит: «Это ваш тятенька с товаришши. Берите каменье драгоценно, угощенье и напитков, и идите тятьку встречать!» И сама вышла стречать. Вот стретила их. А этих товаришшей по стаканчику обнесли, а они по своим домам и отправились.
Вот она сама обратилась к государю: «Вот те двое его засадили, в земное царство его взяли. Он три года там и страдал». Вот было всего довольно в этом царстве. Он обвенчался. Все пили на этом пиру. И посадил его