Он ходил к дядюшке Ло, к Фуча и Чжихуану, ходил даже к начальнику коммуны. Потом мотался в уездный центр, чтобы узнать, в каком лагере отбывает наказание Оглобля Си, поскольку был уверен, что мать родила его от Оглобли (см. статью «Глухомань»), и хотел своими глазами посмотреть, каков он из себя, а еще лучше – отвести его на анализ крови. Треух говорил, если Оглобля Си окажется его настоящим отцом, но не признает такого сына, он на его глазах размозжит себе череп о стену. Дескать, он у жизни просит одного – узнать своего настоящего отца, послужить ему хотя бы день, хотя бы час, а о большем и мечтать не может.
Треух дважды мотался в уездный центр, Оглобли Си там не нашел, но отчаиваться не стал. Он понимал, что поиски отца – дело непростое, и был готов посвятить им всю свою жизнь. Он плохо вписывался в компанию остальных небожителей из Обители бессмертных, которые целыми днями только спали да бродили по горам. У Треуха было много забот, с утра до вечера он наводил справки, занимался поисками, а заодно – сотней других дел, которые никогда не переделать. В своей продбригаде он ни дня не работал, зато охотно исполнял любые поручения в снабженческом кооперативе, в здравпункте, в зернохранилище, в лесхозе, в школе – целыми днями крутился там, словно устроился в коммуну на оклад. Он помогал лекарю растолочь в ступке целебные травы, помогал мяснику надуть свиной пузырь, помогал учителю натаскать воды в школу, помогал повару при зернохранилище порезать доуфу. Если кто из друзей Треуха попадал в беду, он готов был в лепешку ради него расшибиться. Например, Яньу за помещичье происхождение исключили из школы в Чанлэ, прошение о переводе в деревенскую школу при коммуне тоже отклонили. Возмущенный такой несправедливостью, Треух притащил Яньу в директорский кабинет, выложил на стол все свои папиросы и попросил директора уважить его и принять мальчика в школу.
Директор стал объяснять, что с радостью бы принял Яньу, но тут ведь какое дело, ученика исключили из школы уездного уровня, как бы это выразиться, имеет место политический вопрос.
Треух молча закатал рукав, вытащил из-за пояса серп и полоснул себя по голой руке – из раны хлынула кровь.
Директор перепугался.
– Так примешь его в школу?
– Да это… это шантаж!
Треух взмахнул серпом и снова полоснул себя по руке.
Яньу и директор, побелев от страха, бросились отнимать у него серп. Все трое сцепились в перепачканный кровью клубок, кровь попала даже на москитную сетку в директорском кабинете. Размахивая серпом, Треух хрипел:
– Директор Тан! Хочешь, чтобы я помер у тебя на пороге?
– Мы все решим, все решим! – Едва не плача, директор выбежал за дверь, поймал в коридоре двух учителей, быстро поговорил с ними и отправил Яньу оформляться.
Руки Треуха были исполосованы шрамами, и друзей он имел немало. Только одно в нем было не так: Треух отказывался выходить на работу. Он охотно проливал кровь на иноземщине, но в родной деревне не хотел пролить даже капли пота. Раздобыл где-то военную форму с чужого плеча, в которой выглядел еще серьезней. Говорил, что продает кровь: как накопит денег, купит в уездном центре разных деталей, ремней и проводов, купит отвертку, гаечный ключ и соберет специальную машину, которая умеет бурить породу, чтобы добывать на хребте Тяньцзылин медную руду. Он хотел осчастливить деревенских своей медной рудой, избавить их от нужды работать в поле, сажать кукурузу, хлопок и батат, чтобы целыми днями они только веселились да пировали.
И кто бы мог подумать, что этот недомерок Треух посмеет нагадить на голову нашему партсекретарю, посмеет учинить такой скандал. В тот день, вернувшись в Мацяо с инспекции водохранилища Бацзиндун, Бэньи на глазах у всех деревенских вывел связанного по рукам и ногам Треуха на ток, потрясая своей «арисакой» [108]. На Бэньи было страшно смотреть, он кричал, что сукин сын Треух потерял последний страх – решил снасильничать жену кадрового работника! Совсем жить надоело? Хорошо, Бэньи уважает политику снисхождения к военнопленным, а то бы взял серп, да отчекрыжил ему дракона под самый корень! Он на Корейской войне даже американских империалистов не боялся, так неужто теперь испугается какого-то пустоброда?
Люди слушали его брань и примечали, что из носа у Треуха льется кровь, что рубаха на нем порвана, на месте штанов – одни трусы, а ноги все в ссадинах и синяках. Он больше не мог держать голову, и она безвольно свесилась набок, говорить он тоже не мог, а под заплывшими веками виднелись мутные белки.
– Да он живой ли? – испугался кто-то из деревенских.
– Подохнет, и хорошо, – огрызнулся Бэньи. – Социализму одним выродком меньше.
– Как ему духу хватило на такое злодейство?
– Он на родного отца с граблями ходил. От такого можно чего угодно ждать.
Бэньи кликнул Чжунци, и они вдвоем подвесили Треуха на дереве. Потом зачерпнули полный ковш навоза и поднесли к его макушке.
– Признаешь вину? Отвечай, признаешь или нет?
Треух покосился на Бэньи, выдул из носа кровавый пузырь, но так ничего и не ответил.
И ему на голову вылился целый ковш навоза.
Тесян было нигде не видно. Одни говорили, что она лишилась чувств от испуга, другие – что спряталась дома, рыдает и твердит, дескать, спуску злодею давать нельзя, дескать, у нее на животе и ляжках живого места не осталось, дескать, с этого мелкого скота надо живьем шкуру содрать… И подробно расписывает все увечья, которые нанес ей Треух. Мужчины сидели во дворе и тихо перешептывались, снова погрузившись в заботу о самочувствии Тесян. Надо сказать, она давно не видела такой заботы – быть может, Треух просто удостоился роли инструмента, который вернул ей положенное? И Тесян беспокоилась, что люди успели позабыть про ее ляжки и живот?
Собравшись вокруг дерева, на котором висел Треух, народ осыпал пустоброда бранью и насмешками. И только глубокой ночью кто-то отвязал веревку и спустил его вниз. Держась за стены, за старые деревья, тяжело отдуваясь, останавливаясь через каждый шаг, Треух почти два часа ковылял к своему жилищу, на всем его теле не было места, которое бы не болело. Он шел, с трудом переставляя ноги, хуже всего была рана в промежности – ему разорвали драконью мошну, одно черево едва не выпало наружу, и от боли у Треуха земля плыла перед глазами. Но он не пошел в здравпункт – боялся, что знакомые поднимут шум, что начнутся разговоры,