И идёт по миру правда.
Иван сунул руку в карман, нащупывая монеты, но вместо них нашёл только комок заснеженной жеми [200]. Снег был хрупкий, хрустящий – и как не растаял в тёплой избе хозяйской?
– Продай одну, – попросил, не узнав голоса. Показалось, запел кто-то тихонько птичьим свистом.
Тихомир поглядел на птиц, поглядел на Ивана. Обошёл горницу, задрав голову, пощёлкивая, будто и сам птица.
«Разговаривает», – понял Иван. А щебет по избе плыл всё громче, и вспоминались ликующие, взмывающие в небеса птахи. Когда это было, где?..
Тихомир поднял руки. Взмахнул. Крайняя птица сама слетела с нитки, опустилась ему в ладони. Тихомир пошептал ей и протянул Ивану:
– Возьми в дар, царь-батюшка.
– Отчего ты меня царём зовёшь, умелец? – сердито спросил Иван, принимая птицу. Тёплая она была, волны расходились от её невидимой песни.
В день ненастный будет сказка,
В день осенний будет ласка,
В чёрный день приходит утро,
Засыпай, дружочек милый.
– Оттого, что почему бы правду не говорить, – молвил Тихомир. Тронул другую птицу по золотой спинке. – Вот ты мне говоришь – умелец. Потому что я умелец. А я тебе говорю – царь. Потому что ты царь.
– Не царь я, – отмахнулся Иван, поднося птицу к лицу, не дыша. Чёрный глаз, и перья такие, будто жар-птица тлеет. – Царевич.
– Это оттого, что ты только в прошлое да в настоящее смотришь.
Тихомир дунул на птиц – те закачались, замерли. Стихло пение.
Иван спрятал птицу за пазуху, совсем как лягушку когда-то. Сразу не тепло стало – жарко. Зароились в голове чужие сказки.
– Не прав ты, умелец, – выговорил Иван. – Не быть мне царём. Никогда! Жена у меня – лягушка. Только ночами девицей обращается. А с утра опять – в лягушачью шкуру.
– Так ты отыщи её шкуру ночью да сожги, – ласково велел Тихомир. Птицы пошептались и смолкли. Затрещала лучина. – Не во что ей будет перекинуться, она и останется человеком.
Ударило изнутри в виски. Птица обожгла грудь. Тихомир растворил дверь, и бесконечные сени заветвились волшебным клубком, путаным древом.
– Куда ступать – тебе решать, царь-батюшка.
За метелью будет вёдро,
Выйдут звёзды на поклоны,
Прилетит в зелёный полдень
Голубочек чернокрылый.
* * *
Обратный путь смурно́й вышел, снежный. По-прежнему клубилась у Серебряной туча, следила за ними, в самую душу глядела. Долго тянулась во вьюгах дорога, сверкала лютыми волчьими очами среди стволов да кончилась наконец, ударила только на прощанье колючим ветром в ворота Крапивы-Града.
Как въехали в город – отпустила тяжесть на сердце и чужой взгляд словно бы притупился. Тот, кто глядел, никуда не делся, но остался там, в лесах, за запорами и тугими створами, за высокими стенами Крапивы-Града.
Хоть вернулись затемно – на Красном крыльце сам царь встречал посольство. Иван выбрался из саней, протянул батюшке завёрнутую в тряпицу серебряную крупу:
– Сам видел, почти на земле лежит. Хороший будет рудник, батюшка. И народ не против. Только церковь просят поставить, житницы да овины починить.
– Будет им церковь. И житницы будут, – кивнул Милонег, а сам поглядел вдаль за Иваново плечо. – Главное – ты целый вернулся. – Махнул рукой, отпуская посольских. Наклонился к сыну, шепнул: – Сердце маялось.
Иван встретил мутный отцовский взор; заметил, как скользнула искорка по венцу; вспомнилось: «А я тебе говорю – царь. Потому что ты царь».
Показалось, будто дрогнуло что-то в глубине батюшкиных очей.
– Иди, Иван. Извелась без тебя Василиса.
– А чего ж извелась? Как обещали в три дня обернуться – так и оберну…
По глазам понял: не ладно что-то. И поднялось в памяти:
«Семьдесят семь седмиц ты по тропам колдовским хаживал».
Только в этот раз не одно пёрышко, видать, заплутало, а целая птица.
– Батюшка! Что случилось? – только и смог вымолвить. – Сколько ж нас не было?
– Месяц почти, – проронил царь. – Я уж послов из Табунов Медных повесить успел… Ну, иди. Завтра обо всём расскажешь, ежели живы будем.
– Да что такое с тобой, батюшка? Сам не свой, будто примороженный! – воскликнул Иван.
– А ты обернись, – попросил царь.
Иван обернулся – и увидел за лесом, с той стороны, откуда посольство прибыло, чёрную мглу. Будто туча, что клубилась над чащобой у Серебряной, за ними следом домчалась, на стольный град метила налететь. – Говорят, всё зло земное из Тени прорывается.
– Сказки это, – твёрдо молвил Иван. – Сам говорил, батюшка, сказки всё это.
– Я бы и рад, чтоб так, – глухо ответил царь. Повернулся и ушёл во дворец, стуча посохом по мраморным стылым плитам.
Иван бросился следом, но словно исчез, истаял царь: не было его в просторных сенях. Два десятка дверей молчало по бокам, в любую мог свернуть. Но ни одна петля не скрипнула, Иван это точно слышал. Да и что царю в людской делать да в поварне?
Ни души не было на знакомой высокой лестнице, ни души – в закоулках, в горницах, в тёмной гриднице. Еле теплились свечи, и дрожали цветные стёкла, воя от ветра. Старой дорогой, чуя, как невпопад встревоженно бьётся сердце, побежал Иван по пустому дворцу: по лесенкам да коулкам, по кутям да переходам к широким лестницам, к золочёным покоям.
Подбежал, задыхаясь, к родной двери. Толкнул. И встал, ослеплённый. Василиса ждала у окна, шли от неё тёплые волны, тихий яблочный дух, будто по золотому саду гуляли они вдвоём.
Василиса замерла на миг. В глазах полыхнула страшная надежда. Воскликнула глухо, сдерживая голос, как птаху:
– Иван!
Он шагнул в светёлку, распахнул руки. Василиса бросилась ему на грудь.
– Думала, никогда уже не вернёшься. Чувствуешь, тьма идёт? Тень едва-едва зло земное удерживает… Это всё из-за нас с Гневой, оттого, что мы тут! Близок час… Ах, Иван! Что же делать?
– Подожди, – попросил он, согревая её ледяные пальцы. – Сама говоришь, утро вечера мудренее. Видишь, вернулся я, пусть и хотели меня опять заплутать: то ли царица, то ли батюшка твой, а то ли ещё кто. Вернулся я. Здесь я, с тобой, Вася.
Василиса сжалась, закрыла глаза.
– Мне самой возвращаться надо. Хочу не хочу, могу не могу, а надо, иначе…
– Да как ты вернёшься?
– Не знаю, – прошептала Василиса ему в плечо.
Иван прижал её к себе, провёл по косам ладонью.
– Не плачь… Не плачь, Василиса. Придумаем что-нибудь. А ты погляди пока, что я привёз.
Полез в карман за лозовой птицей, но пальцы вновь нащупали вовсе не то,