Этим отступлением мне показалось необходимо предпослать анализ психологических авторефлексий Данте. То, что некогда виделось как достижение научное, как изобретение мыслительного инструмента, ныне представляется сугубо поэтическим достижением. Не будем же поддаваться этому классическому «обману зрения» и признаем за флорентийцем право «рационально мыслить», в котором ему, увы, незаметно, но неумолимо отказывают.
Итак, Vita Nuova – «воспоминание о методе». Ее текст, как мы успели убедиться, последовательно описывает ступени, восходя по которым, человек создает в себе внутренний театр. Однако объектами нашего внимания еще не стали те персонифицированные силы, что влекут и поддерживают Данте в его визионерском восхождении. То, что речь идет о силах, а не об образах, столь самоочевидно, что на этом можно не останавливаться, сославшись для верности на XXV главу Vita Nuova, полностью посвященную уничтожению возможного заблуждения. Что же за силы открываются нашему взгляду? Рассмотрим вначале их маски. Таковых мы видим две – маску Беатриче и маску Амора.
За маской Беатриче мы узнаем силу спасения. Сама по себе эта сила не может соприкоснуться с человеком, ибо она, так сказать, эйдосна. Ей необходимо вместилище, некий антропоморфный «дом», маска, за которой скрывается сущность, не имеющая формы. Не имеет же она внешней, абстрактной формы по той простой причине, что является неотъемлемой частью сознания того человека, который стремится к спасению. Воля к спасению, если позволено мне будет такое смелое заявление, являлась целеполагающей силой человека Средневековья так же, как воля к креативной мощи – людей Возрождения, а воля к социальной свободе – людей Нового времени. Но воля к спасению у Данте имела иную природу – природу универсальную, общечеловеческую, стихийную, а быть может, даже несколько болезненную. Его техника «концентрации» силы спасения должна была быть доведена до совершенства, и флорентиец пришел к простой, но блистательной мысли: чтобы сила спасения, находящаяся в человеке, оказалась в положении субъекта, деятеля, ее необходимо экстериоризировать, вынести вовне. «Битвы помыслов», столь часто происходящие в каждом из нас, требуют создания в нашем воображении собеседника, и тогда мы видим проблему как бы с двух перспективных точек, наш монолог приобретает форму диалога, мыслящее человеческое единство раздваивается. Это раздвоение одновременно и реально, ибо в нас диалогически уживаются две противоположные позиции, и иллюзорно, так как оно «ритуально» по своей сути, не приводя к клиническому раздвоению личности.
Диалогический театр двух масок, о котором я сейчас говорил, апеллируя к нашему повседневному опыту мышления, без труда обнаруживается и в сотерологической конструкции Данте. В этом смысле Беатриче для него – маска, экстериоризирующая его внутреннюю волю к спасению, его любовь же к Беатриче есть не что иное, как проекция той «любви», что связывает воедино части человеческого тела и причиняет человеку боль, если части эти насильно разъединяются. То, что я говорил применительно к «Комедии» о «зеркальных отражениях автора», населяющих пространство текста, применимо и к Vita Nuova, быть может, даже в большей мере. Принципиальная же разница заключается в том, что в Vita Nuova флорентиец говорит об этом почти открыто, но не подкрепляет демонстрацией мощного синтеза метафорической структуры и семантической основы в своем тексте. Это лишь тезисы, осторожные наброски, высказанные смело, без обиняков и утопающие для современного глаза в буйстве романтических тропов. Метод уже известен, но плоды применения его еще туманны, поэтому он сам, будучи очевидным для его автора, весьма и весьма смутен даже для внимательного зрителя. Следовательно, нам нужно извлечь его на поверхность.
Для этого обратим свой взгляд на другую маску – маску Амора. Если о том, что Беатриче воплощает силу спасения, мы можем узнать из «Комедии», где эта сила обретает все совершенство своего антропоморфного отображения, то о природе силы, скрывающейся за обликом Амора, мы можем узнать только из текста Vita Nuova. В упомянутой мной XXV главе, посвященной в значительной степени природе Амора, Данте признается в избыточности своего риторического искусства: ch’io dico d’Amore, соше se fosse una cosa per se, e non solamente sustanzia intelligente, ma si come fosse sustanzia corporale. La quаl cosa, secondo la verita, e falsa; che Amore non e per se si come sustanzia, ma e uno accidente in sustanzia – «Ибо я говорю об Аморе, как если бы он был вещью сам по себе, а не только субстанцией разума, но так, как если бы он был телесной субстанцией. Это, следуя истине, ложно – ведь Амор не является сам по себе субстанцией, но – явлением в субстанции». Этими словами Данте не только ограждает себя от обвинений в «сказочности», но и объясняет природу Амора. Амор не есть una cosa per se – «вещь для себя, нечто самоценное, самодостаточное», он – un accidente – «явление, случайная форма», порожденная человеческим разумом. Перед нами – открытое Дантово признание в экстериоризации ментальных сил, придании им зримого облика и вынесении во внешний мир.
Теперь следует установить характер «отношений», связывающих Данте и Амора. В первой же главе, где появляется Амор, о нем сказано: «Впредь, я говорю, Амор правил моей душой, которая так скоро с ним соединилась, и он продолжал держать надо мной так уверенно власть силой, которую ему давало мое воображение, что я соглашался исполнять совершенно все его желания». Из этого фрагмента мы сразу же узнаем два принципиальных момента: во-первых, Амор segnoreggio la mia anima – «правил душой», во-вторых, власть эта осуществлялась благодаря силе, что была дана ему воображением флорентийца – per la virtu che li dava la mia imaginazione. Следовательно, субстанция разума, о которой говорилось в XXV главе и которая оказывается тождественной воображению, делегировала Амору власть, дабы он управлял душой. Власть Амора оказывается происходящей от разума, что и подтверждается многими фрагментами, например: «и я, услышав злой вопрос, по воле Амора, который руководил мной согласно совету разума, ответил