Пока агличанин пробирался сквозь толпу, Сусанна успела утащить Домну, хоть та противилась, выдергивала руку и возмущалась во весь голос. Потом, две улицы спустя, когда они купили калачи и ковшик сбитня, Домна угомонилась и признала, что улыбаться агличанам не стоит.
– Сказывают, спят они в большом сундуке – иначе клопы одолевают. А бабы у них почти голые ходят, весь срам наголе. – Домна один за другим поведала множество слухов, что ходили о дальних странах. – А еще живут они на острове, а с одного конца его – люди с трубами вместо голов.
– Нелепицы все! Батюшка сказывал, всякие немцы – те же люди. И живут похоже на нас.
– Прям и знает твой батюшка, – протянула Домна и отдала ручку от калача подвернувшемуся нищему.
– Мой батюшка все знает, – ответила Сусанна. И подруга не стала спорить. – Волнуюсь я, все ли хорошо с Фомушкой. Вдруг чего…
– Старуха-то приглядит. Вон какая бодрая она у тебя. Мне б такую!
Обратный путь оказался утомительным. От острога до нижнего посада, где жили они, идти – каблуки сбивать. Дорога от непрерывно спешащих куда-то саней, конских копыт и человечьих сапог понемногу таяла. Снег обращался в рыхлое месиво и, перемешанный с нечистотами, конскими лепешками и всяким сором, словно вцеплялся в обувку.
– Кто бы знакомый подвернулся да подвез, – мечтала Домна.
Внезапно она оживилась, сверкнула улыбкой. Сусанна огляделась: поблизости агличан иль кого стоящего не наблюдалось. Только серая толпа: измученные бабы, нищие, несколько монахов, вездесущая детвора.
– Я ж такое тебе не рассказала! Слушай, макитрушка. Когда Афонька в дорогу собирался…
Сусанна предвкушала нечто важное. Бабий нюх подсказывал: замуж Афонька позвал подругу, не иначе. Давно пора. Да и нет у Афоньки жены, что затерялась где-то в пучине земель и годов да мешает пойти под венец.
– Бусы протягивает мне и говорит…
Внезапно Домна, ее милая оживленная болтовня, запах свежего хлеба, который пекли где-то неподалеку, узкая улочка с избами, средь которых были бедные, покосившиеся, и богатые, за высоким крепким тыном, стайка мальчишек, сани с запряженным каурым – все исчезло для Сусанны. Остался мужик, что стоял шагах в двадцати от нее – серый, страшный, знакомый.
Он тоже разглядел Сусанну в сгущавшихся сумерках, разглядел и вроде бы даже ухмыльнулся. Иль то привиделось? Она моргнула – и серый мужик исчез, словно слился с темным тыном и зарослями бурьяна.
– Ты чего? Оборотня увидала? Нютка, смешная ты баба, – хохотнула Домна.
И морок прошел.
* * *
Не зря тревога заползла в сердце.
Леонтихе, что настряпала сорок жаворонков и настоялась у горячей печи, к вечеру поплохело. Она свалилась наземь, стукнулась головой об угол стола. Плат и лицо ее были залиты кровью. Фомушка, увидав ее, зашелся криком и все не мог угомониться.
Сусанна, вернувшись домой, так и застала их: одна в крови, другой в слезах. Оба испуганные да не могущие отыскать спасения.
Ей бы рядом сесть да закричать во весь голос: утешьте, отгоните серого мужика.
Куда там… Пришлось петь прибаутки для Фомушки, вытирать кровь с морщинистого лица Леонтихи, присыпать золой рану и вязать тряпицу, будто она, Сусанна, похожа на знахарку.
* * *
Отчего она не сказала батюшке правду? И сама не ведала, глупая.
Сколько выспрашивал – и на берегу Туры, где были одни, и в иных местах: кто увел тебя из дома теткиного? не сотворили чего худого? где они, тати, сейчас?
Насколько сил хватило, все поведала отцу, будто на исповеди. Когда доходило до Третьяковых жадных рук, опускала глаза. Как отцу такое?.. Но он, мудрый, и так все понимал. Темнели его синие глаза, становясь подобны грозовой туче, сжималась здоровая шуя, желая нанести удар.
– Третьяк помер… Басурман его убил да закопал.
– А Басурман где, жив ли?
– Тоже помер, – отвечала Сусанна, а потом начинала плакать иль заводила речь о другом.
Лгунья.
Кто он ей, первый материн муж? Похититель, разбойник, вор, мучитель, продавший за пять рублей с полтиной.
Выдать батюшке.
Упросить, чтобы батогами били, до крови!
Отомстить за сотворенное, за сговор с Третьяком, за…
А потом поднималось иное, жалостливое. Басурман ведь спас, спас от великого срама. Ежели бы не Григорий Басурман, быть ей испачканной, быть втоптанной в грязь. Не быть вовсе…
Значит, благодарить его, молитвы возносить за здравие?
Нетушки! Сусанна решила забыть о том. Окунуться в счастье свое с мужем и сыном. Было да прошло. Унесли те дни птицы черные, развеяли над густым лесом, прокаркали над костями Третьяка, спрятали в небытие.
Размечталась…
Григорий Басурман, серый мужик, зачем-то ходил по верхотурским улицам, глядел на нее, Сусанну, словно было у него такое право.
Не было, вовсе не было права.
Сокрыться должен.
В покое оставить ее и всю семью, словно нет его на белом свете.
Через несколько дней она писала матушке – о новом доме, о милом сынке, о Леонтихе и Домне. А о встрече, так ее взбаламутившей, смолчала. Матушка, когда узнает о таком, расстроится.
* * *
Пригрело робкое солнце, и всяк сразу понял: весна, долгожданная весна идет. Богдашка загодя надрал веток. Их поставили в теплую воду да капнули меда, чтобы распустились в срок.
Белонос, почуяв оттепель, совсем сдурел: лаял на всякого прохожего, ночами скулил, скреб землю, а однажды сорвался с веревки и, перемахнув через тын, убежал. Не возвращался третий день.
– Нагуляется да вернется. Мужики – они такие, – хохотала Домна, а вслед за ней тихонько кудахтала Леонтиха.
Обеих изрядно забавляло беспокойство Сусанны: ежели о псах тревожиться, себя да всех вокруг изведешь.
Только она вмещала в сердце своем горячем и любимого мужа, коего ждала к Пасхе, и сынка-непоседу, и всех, кто был рядом, даже непутевого пса.
И не думала о том, как похожа тем на мать свою, Аксинью Ветер.
* * *
В высоком глиняном кувшине стояли вестницы скорого тепла – веточки вербы, освященные в храме. Светлые, пушистые, словно маленькие котята, они так и тянули к себе.
Сусанна меж праздничными хлопотами то и дело подходила, вдыхала чуть заметный запах свежих побегов, показывала диво Фомушке – и тот успевал всякий раз оторвать пушистый комочек от веточки, тер, тащил в рот, на первые зубы, а потом принимался звонко чихать.
– Надо отвар сделать – на удачу да богатство, – тихонько сказала Леонтиха и, кряхтя, встала с лежанки.
После того несчастья она изрядно ослабла. Хорохорилась, говорила, что к лету оправится, пуще прежнего бегать будет. Сусанна надеялась, все так и случится.