Грохот, визг лены и я тихо приказываю:
— Заткнись, — и шумно выдыхаю через ноздри.
Она замолкает.
— А теперь спать пошла, — прищуриваюсь. Меня всего трясет. — Немедленно, Лена.
— Что тебе мама такого сказала? — всхлипывает и утирает слезы с щек.
— То, что она меня разлюбила, — глухо отвечаю я. — Христом богом прошу, Лена… иди спать.
Глава 50. Сын и мать
Тоскливо и одиноко.
Хочется под бочок к сильному Марку, который сквозь сон обнимет и что-то неразборчивое, но ласковое пробурчит в мои волосы.
Сейчас я нуждаюсь в его мужской сонной нежности, а еще месяц назад вся напрягалась и закусывала губы, ожидая, когда Марк вновь глубоко заснет и выползу из-под его руки.
Какая же я дура.
Я готова это повторять и повторять.
— Я пошел спать, — Дима отставляет пустую кружку и встает.
— Я люблю тебя, сынок, — поднимаю заплаканный взгляд.
— И чо? — грубо спрашивает он.
И он прав.
И чо?
Ну, люблю я его, и чо дальше-то? Сиди, мама, и люби дальше, а пошел спать, ведь от твоей любви толка никакого.
Бороться за любовь свою ты не умеешь и не собираешься.
Любовь твоя не дает, а забирает.
Любовь твоя на проверку оказалась трусливой и слабой.
— Спокойной ночи, — кривит лица в разочарованном оскале и шагает к двери, дернув плечами.
Я хватаю его за руку, вынуждая остановится.
— Чего тебе, мам? — недовольно спрашивает он, но я все равно улавливаю в его голосе не только злость, но и печаль с обидой.
— Девочки бывают очень глупыми…
Дима недоуменно вскидывает бровь, но руку не выдергивает.
— Глупыми рядом с мальчиками, которые их любят и балуют… — сжимаю ладонь сына крепче. — Я сказала твоему папе те слова, которые не должен слышать ни мальчик от девочки, ни мужчина от женщины. нет ничего страшнее нелюбви. Она все разрушает.
— И чо? — Дима повторяет свой вопрос, но голос его все же вздрагивает , и руку он не выдергивает.
— Можно разлюбить, а можно… — всхлипываю, — забыть, что ты любишь.
— Чо за бред?
— А вот так бывает, — слабо улыбаюсь. — Мы с твоим папой очень долго, а к хорошему человек привыкает, и ценность человека рядом уже воспринимается не как радость и чудо, а как обыденность. В обыденности, Дима, скучно, и ищешь радость на стороне.
Мне сложно говорить, но я должна. Если сейчас отпущу руку Димы и позволю ему уйти спать в гневе и злости, то последняя ниточка близости между нами разорвется.
Я стану его разочарованием, которое повлияет на всю его сознательную жизнь. Он утвердится во мнении, что женщины — глупые, меркантильные дурочки, которые терпят рядом мужчин ради денег и подарков.
— Я свою радость нашла в книгах и женском клубе, — вздыхаю. — На страницах я вновь отыскала новизну, эмоции, а на встречах с женщинами — свою значимость. Я была крутой, и для этого мне не надо было быть реально крутой, лишь на словах. Я… — закрываю глаза, — никогда не была сильной, смелой и всегда боялась трудностей. Все решал твой папа, а я была красивой, — усмехаюсь, — и мне было все равно, как он все решает. Только сейчас я узнаю его и понимаю, что он… — вновь открываю глаза и серьезно смотрю на Диму, — страшный человек, опасный и жестокий, но все эти годы… для нас он был заботливым, внимательным, щедрым… — взгляда от сына не отвожу. — Он четко разделял, где его любимые, а где — нет, и я позволила себе выйти из категории его близких и любимых людей.
Я чувствую, как напряжение из Димы уходит. Глаза темнеют уже не от злости, а грусти по потерянной семье, и он поджимает губы.
— Заигралась, — пожимаю плечами. — Потерялась. Не повзрослела, Дима. Как была девочкой, так ею и осталась.
— Ща говоришь как взрослая, — глухо отзывается Дима.
— Да?
— Да, — хмурится, и я вижу, что его глаза блестят от слез.
Мой суровый почти-мужчина, который дерется с парнями взрослее себя с решительностью молодого льва, открывает мне обиженную мальчишескую душу.
Он любит папу и маму, и ему страшно, что семья разрушается. Так страшно, что кинулся в отчаянии на отца за мои слова о нелюбви.
Вот теперь я встаю и притягиваю сына к себе, чтобы обнять. Как взрослая женщина. Как мать, которая принимает и понимает, его злость, ревность, разочарование и страх перед будущим.
Я тоже боюсь, что будет завтра, ведь завтра приедет адвокат с документами на развод.
— Я люблю тебя, — говорю я без ожидания того, что сын ответит мне взаимностью, как обычно это было для меня.
Люблю, потому что он есть. Люблю любым. Грубым, злым, невоспитанным и агрессивным, потому что я мать, и мне не нужны причины любить сына.
— Я… тоже… — сдавленно отвечает он, — тебя люблю, мам…
А после он резко и неуклюже отшатывается, будто пугается своего сыновьего признания и спешно выходит из кухни, буркнув под нос:
— Спокойной ночи.
— Спокойной, — сипло шепчу я и прижимаю ладони к глазам, из которых хлещут слезы.
Делаю глубокий вдох и слышу голос мамы за спиной:
— Молодец.
— Ты, что, подслушивала? — устало спрашиваю я.
— Имею право, — фыркает мама, — я у себя дома.
Оглядываюсь. С вызовом скрещивает руки на груди и вскидывает бровь, ожидая от меня ответа.
— А я свой дом потеряла, — печально отзываюсь я.
— Да неужели до тебя это дошло?
— А ты можешь говорить со мной в другом тоне?
— Нет, не могу, — шипит она, — а то иначе я расплачусь, а в моем возрасте плакать нельзя.
— Почему?
— Потому что, — вскидывает подбородок, — либо морщины, либо опухшее лицо. Что-то одно из двух.
Через пару секунд молчания говорю:
— Ты можешь меня обнять? не будь такой стервой, а.
Глаза у мамы краснеют, раздувает ноздри, и я рычу:
— Какая же ты противная, мама, — и делаю шаг, чтобы взять и решительно ее обнять.
Она замирает в моих объятиях.