Несмотря на сильный полуденный жар, большая толпа собралась перед церковью. Кроме того, со всех сторон шли и даже бежали обыватели форта, направляясь к толпе, и на лице каждого написано было тревожное, даже несколько боязливое любопытство.
Несколько верблюдов, ободранных, усталых, запыленных, стояли немного в стороне; лаучи сидели около них на корточках; только один, стоя, сворачивал в пучки волосяные арканы, которыми подвешивались вьюки. Вьюков самих не было при верблюдах, они были сложены у входа в церковь. Вьюков этих не было видно, потому что они были совершенно окружены народом.
Да, это был довольно интересный груз, который давно уже не привозился в Большой форт в таком количестве, – настолько интересный, что комендант форта заблагорассудил приставить даже часовых к тюкам, и штыки этих часовых, столбами стоявших друг против друга, виднелись над толпой и еще более подстрекали любопытство отставших обывателей, запыхавшихся и силящихся пробраться вперед, где было повиднее.
Всех тюков было четыре, они лежали рядом и, несмотря на то, что были прикрыты общей кошмой, можно было заметить по складкам войлока, что каждый из них имел удлиненную форму – форму, чрезвычайно похожую на человеческое тело; одно только обстоятельство разрушало это сходство, это то, что там, где по всем соображениям должны были бы вытягиваться округленные формы голов, там войлок плотно прилегал к земле, не образуя решительно никаких складок.
– Оставь! Слышь ты! – остановил один из часовых любопытного молодца в халате и в туфлях на босую ногу.
– Нельзя разве посмотреть? Что за важность!..
– Отойди!
– Я только уголочек приподниму!
– Фу, разит как, страсть! Авдотья, пойдем домой. Чего тут делать? – обратился отставной матрос рыбак к белокурой солдатке в ярко-красном кумачном платье.
– Погоди, Кузьмич, сват, погоди, куда спешить? – останавливает его подгулявший приказчик из хлебного магазина. – Постой!
– Вонища, ишь ты какая!
– Известно, жарко, они-то, чай, все прокисли!
– Теперь скоро комендант явится с доктором: вскрывать будут, – сообщил щеголеватый писарь в кителе и с папироской в зубах.
– Это, значит, потрошить? Ах, страсти какие! Для чего же это?
– Для делопроизводства по всей форме… Фу, ты, черт, папироска погасла! У кого огонь?.. Чтобы доподлинно узнать, от каких причин и почему, для занесения всего в протокол, при надлежащем постановлении. Спасибо, брат. Ну, и все прочее!
Писарь приостановился и стал закуривать потихоньку папироску.
– Пакость какая! Да я теперь целую неделю есть ничего не стану мягкого; все это мерещиться будет, право… ей-богу!.. Пойдем домой, Кузьмич!
– А, пойдем, Авдотья, черт, леший, ты опять с этим рыжим?
– В выражениях нельзя ли осторожнее! – окрысился обруганный халат в туфлях на босую ногу.
– Ладно, брат, сочтемся после. Возьми весла, сват, греби в «прохладу»!
– Ох, Господи! Помяни души усопших рабов твоих!
– Позвольте, господин писарь, позвольте, почтеннейший! Конечно, мы по своей малограмотности, однако, при всем прочем… Для чего же их теперь резать, когда доподлинно видно, что голов нету. Какие же тут еще причины требуются?
– Гм! Какие! А хоть бы для того, например, чтобы точно определить; по смерти ли произошло отделение от туловища сего необходимого члена или же до оной!
– Как-с?
– Лопатинский караван ограблен весь дочиста, и народ, что при нем был, в Хиву уведен, кроме вот этих, – это верно!
Седой старик в плисовых шароварах, в красной шелковой рубахе и офицерском сюртуке без погон, произнося эту фразу, сделал жест рукой, такой, как будто только что скрепил своей подписью самый важный документ, затем вынул из кармана цветной фуляр и стал его медленно разворачивать.
– Почему же это вы изволите полагать? – подвернулся к нему рыжий халат.
Старик уставился на него своими слезящимися глазами, высморкался и, тщательно отершись, произнес:
– По некоторым соображениям!
– Так-с; да и к тому же уж это, поверьте, недаром. Отойдемте-с сюда, ветерок от нас будет, все дышать легче!
Они отошли.
– Слух недаром по всему форту идет, недаром. Одного господина проезжего, с рыжей бородой, словно из иностранцев, изволили видеть?
– Кто такой?
– Гм! Кто такой-с? А кто его знает, кто он такой-с. Вчера-с был день святой великомученицы Евпраксии, супруга моя, покойница, именинница, и я завсегда…
Слезы зазвучали в голосе рыжего халата, и он протер кулаком, а потом полой халата свои охмелевшие глаза.
– И я завсегда не то, чтобы очень, но праздную и ликую… то бишь… Ну, да это все единственно. Прихожу я к другу своему, приятелю Маркычу, что на станции состоит… Ну, тут рябиновая пошла, осетрина в уксусе на закуску, и эта борода рыжая, мы ее никогда допрежь не видали, а тут бац: «здравствуйте, – говорит, – мир честной компании!..» Садись, говорим, милости просим!
– Откудова?
– Чего-с?
– Господин этот откудова и что за человек?
– А Христос его ведает… Сели, выпили. «Что это, мол, у вас по городу…» заметьте, по городу, – какой же у нас город? Форт! И завсегда, коли что, говорят «по форту…» Да-с, вот оно как, а он это – «по городу». Ну, ладно, по городу, так по городу, думаем мы с Маркычем. «Что это у вас по городу, – говорит, – слух идет…» и это рассказывает. Про все, как следует, насчет убийства и разграбления. А у нас, сами знаете, до сего никаких слухов не было, это верно; потому, коли что, мы с Маркычем первые… а он знает; откуда же он знает? Обидно-с!
– Ближе был, надо полагать!
– То-то, ближе! – Я говорю Маркычу: прислушайся, а он шепчет: запри дверь на крючок! Как же это возможно?
– Рискованное дело!
– А после всего этого пришли мы с Маркычем в беспамятное состояние!
– Это перемахнули, значит?
– Воля Божья! Пришли мы это в беспамятство и проснулись уже сегодня утром, думаем: как, что, а он купаться идет: полотенце под мышкой, зонтиком покрылся; валит прямо к пристани, на нас и не глядит, как с Маркычем квасом прохлаждаемся!
– Заметил и я. На комендантском дворе, в канцелярии, осведомился, кто такой? Сказывали, еще не был!
– Как вот этих привезли, все тут стоял; при нем и разгружали. С косоглазыми говорил по-ихнему бойко. Я подошел – замолчал и прочь пошел, опять на пристань!
– Посторонись, посторонись, дорогу дайте!