– Этот вечер у меня может быть свободным! – равнодушно произнес Бурченко.
– Мне так приятно… – согнулся по направлению к Адели Ледоколов.
– Шалунья! – наладила все одно и то же Фридерика Казимировна.
– Извините, я распоряжусь! – как-то глухо произнес Лопатин, пошатнулся немного, побледнел и быстро вышел из комнаты.
– О, чтоб его черти взяли! Чтоб его там, в этих горах, первой глыбой придавило! Чтоб ему шею свернуть на первой круче! – причитал Иван Илларионович кому-то ему всякие благие желания, допивая третий стакан воды со льдом. – Скорее, скорее отправить их в горы, подальше, куда-нибудь подальше! Ух!.. – вздохнул он, наконец, и стал натирать себе виски губкой, намоченной в туалетном уксусе.
– Барыня к себе чай пить просят… Там уже и гости! – доложил парень в поддевке.
– К дьяволу убирайся! – захрипел Лопатин и закашлялся. – Скажи, что иду сейчас! – добавил он несколько покойнее, когда тот, изумленно вытаращив глаза, задом стал пятиться к двери, не понимая, за что это так осерчал его смирный в обыкновенное время хозяин.
Общество расположилось на террасе «дамской половины». Солнце садилось, и густая синеватая тень расползлась по саду. Чай разливать взялась Фридерика Казимировна, которая и заняла место за серебряным самоваром.
– А вы сюда, поближе ко мне! – пригласила она малоросса, указав на ближайший стул. – Адочка!
– Что, мама?..
– Поди сюда… Вы извините, если я на один миг отниму у вас собеседницу!
Ледоколов, к которому относилась эта фраза, хотел что-то сказать, да, должно быть, раздумал.
– Ну, что тебе, мама?
Адель оживленно рассказывала что-то Ледоколову, она остановилась на полуслове и нехотя подошла к матери.
– Нагнись сюда. Хотя, господа, и не следует секретничать в обществе, однако я позволю себе эту неловкость…
Фридерика Казимировна принялась шептать дочери на ухо, показывая рукой то на стол, то на ее костюм. Она этими жестами маскировала настоящее содержание речи…
– Это не годится, – горячилась она, – это совсем бестактно!.. Ты хоть при Иване Илларионовиче не очень-то с ним того – понимаешь? Ты не знаешь Лопатина: он мягок, как воск, но если злоупотреблять этой мягкостью, то дело может разыграться довольно неприятно и для нас, да, пожалуй, и для него!
Адель прикусила губы.
– А вот я посмотрю, чем это может кончиться! – И брови ее задвигались.
– Адочка, ангел мой! Но благоразумие, благоразумие! – переменила мгновенно тон Фридерика Казимировна. Она очень боялась этой скверной складочки над бровями.
– Я знаю, что делаю! – отчеканила Адель.
– Тысячу извинений, что заставил себя ждать! – развязно вошел на террасу Лопатин.
– Садитесь! – важно показала ему на стул красавица.
Она входила в роль «полновластной хозяйки этого гнездышка».
– Самый крепкий и побольше сахару… видите, Иван Илларионович, я помню хорошо ваш вкус! – приветливо улыбалась Фридерика Казимировна, протягивая Лопатину стакан чая…
Адель молча пододвинула ему корзинку с хлебом. Это небольшое внимание очень благотворно подействовало на Лопатина, но только на одно мгновение: эта же хорошенькая ручка подвинула корзинку и Бурченко, и Ледоколову; последнее даже сопровождалось улыбкой, не менее приветливой, чем улыбка мадам Брозе.
– …В котором, вы говорите, году? – неожиданно спросил Лопатин, резко повернувшись к Бурченко.
– Я ничего не говорил!
– Виноват, мне послышалось…
Несколько минут тянулось тяжелое, невыносимое молчание: все чувствовали себя как-то неловко. Даже Бурченко был вовсе недоволен этим чаепитием на свежем воздухе: он досадовал на себя, что принял приглашение.
«Черт его знает, еще взбесится совсем этот самодур… дело, пожалуй, расклеится», – подумал он и подыскивал тему для разговора более удобного, имеющего более общий, умиротворяющий характер.
Ледоколовым овладело какое то странное смущение; эта тяжелая, неуклюжая фигура Лопатина как-то давила его; этот упорный, стеклянный взгляд, почти все время устремленный на него, начинал его сердить не на шутку; по временам он испытывал то ощущение, которое должен бы был испытывать человек, сознательно усевшийся в партере на чужое кресло: а ну, как подойдут сейчас и скажут: «А позвольте, милостивый государь…»
Фридерика Казимировна все еще продолжала улыбаться, но эта улыбка становилась все кислее и кислее… Она тоскливо смотрела на свое растянутое изображение в самоваре; она боялась чего-то, и эта боязнь формулировалась так: а что, если у нее отнимут вдруг этот хорошенький, так изящно выгнутый, на диво полированный серебряный самовар, мало того, вдруг скажут: «А убирайся-ка, матушка, опять туда, откуда приехала, коли не умела повлиять на дочку, как следовало…» «А как повлияешь на этого дьявола?!» – решила Фридерика Казимировна и со злостью взглянула на «дьявола», с самой невинной миной прихлебывавшего из маленькой китайской чашечки.
– Ах, какой ужасный случай был с нами в дороге! – начала Фридерика Казимировна. – Представьте себе, Иван Илларионович… У нас сломался дормез…
– Представляю! – буркнул Лопатин.
Из этого тона Фридерика Казимировна заключила, что ее рассказ не доставляет особого удовольствия, и отлавировала назад.
– Адочка, подвинь мне стакан Ивана Илларионовича: он, кажется, кончил!
– Нет, мама, ты налила ему первый, а этот я налью сама; посмотрим, кто лучше… Вы будете беспристрастным судьей, да?
– Я, Адель Александровна, как всегда… – запутался Лопатин, а так как ручка Адели, протянутая за стаканом, очутилась около него так близко, то удержаться и не поцеловать ее было уже не под силу.
– Э-хм! – поперхнулся Ледоколов глотком горячего чая.
– Ведь это «родственный», не более, как «родственный»! – утешал его втихомолку Бурченко.
Фридерика Казимировна бросила на свою дочь взгляд, исполненный благодарности и признательности.
Стало быстро темнеть. Зажгли большой китайский фонарь, висевший как раз над серединой стола. Прозрачная, разрисованная яркими арабесками бумага пропускала самый нежный, приятный свет, и в этих матовых лучах дрогнули тысячи светлых точек, замелькали бесчисленные крылышки ночных бабочек, налетавших на огонь из окружающей тьмы, из всех уголков и закоулков обширного сада.
Адель разболталась одна за все молчаливое общество. Она доставила Лопатину еще два раза случай приложиться к ее ручке; она даже не отдернула сразу своей ноги, когда почувствовала под столом прикосновение мужского тяжелого сапога. Положим, что она заподозрила в этой неловкости своего vis-à-vis – Ледоколова, и подумала даже: «экий длинноногий!» Но ведь Иван Илларионович не мог же слышать того, что только подумалось, и почувствовал себя необыкновенно хорошо после этого электризующего прикосновения.
Предполагаемый вист или преферанс не состоялся: Адель прямо заявила, что не допустит «этой противной, скучной игры», приличной только дождливому, серому Петербургу.
– Ах, как хорошо!.. Как темно!.. Так вот и тянет туда, в эту глушь!
Она стала на крайнюю ступеньку террасы и жадно смотрела в этот густой мрак южной летней ночи.
– Я гулять хочу. Ай!..
Летучая мышь черкнула в воздухе так близко, почти у самого