Долго он ходил таким образом; ночной воздух, сырость от пруда и от этой массы зелени одолели горячечный жар Перловича, и пульс его стал биться ровнее. Вершины тополей и нарезанный зубцами гребень стены стали определеннее, небо светлело. В туземном городе перекликались петухи, утренний ветер колыхнул слегка ветви фруктовых деревьев, и на дорожку со стуком упало несколько персиков. Перлович вошел опять в саклю, лег навзничь на кровать и закурил сигару. Все контуры окружающих предметов начали сливаться у него перед глазами, сеттер завозился под кроватью и стал усиленно чесать заднею лапою за ухом. Стук этот показался Перловичу где-то далеко, и едва доходил до его слуха.
Он задремал, и дремота перешла в тяжелый, болезненный сон…
Народу сколько на площади!.. Кругом, куда только ни достанет глаз, все головы, головы, и конца нет этому морю голов человеческих. Волнуются, гудят и ревут эти живые волны, и глухой гул, словно отдаленные раскаты грома, стоит в воздухе. Да это гром и есть: что-то красное, яркое блеснуло в очи и зубчатою стрелою прорезало темную тучу; загрохотало потемневшее небо, и в этом грозном звуке слились миллионы голосов человеческих.
Все чернее и чернее, ниже и ниже, со всех сторон света надвигаются тяжелые тучи, словно хотят раздавить все живое своим натиском… Мало воздуху, дышать тяжело и уйти некуда от страшной смерти…
А там, высоко-высоко, виднеется маленький клочок голубого неба. Яркая звезда горит как раз посредине, и прямой светлый луч с недосягаемой высоты спускается на мрачную землю… Туда, скорее к этому лучу… это дорога к спасению!.. Массы народа рванулись и хлынули. Он бросился туда же. Через головы упавших, расталкивая все встречное, пустив в ход кулаки, лоб и зубы, прокладывает он себе дорогу. За ним следом несется хриплая, пьяная ругань… дикие проклятия, стоны и вой раздавленных… Он уже опередил всех… Он уже много отделился от толпы… уже близко… Он добежал…
– Постойте, братцы, постойте, голубчики, не сразу… – суетится полицейский чиновник в мундире, при всех регалиях и шпорах с малиновым звоном… – Городовые, чего смотрите?.. Ты куда, – обратился он к Перловичу, да потом спохватился, заметив на нем тоже светлые пуговицы и поправился:
– Пожалуйте-с… пожалуйте-с… Здесь не приказано…
– Да отчего же! – чуть не плачет Перлович. – Всякому дышать хочется…
– Для народа, только для народа, – внушает чиновник и стремительно бросается в сторону.
– Ах ты, Господи, ах ты, олухи царя небесного! Стоят, свиньи, и не видят, что пьяного хлещет…
Несколько городовых, один пожарный и два синих мундира пробегают, запыхавшись, мимо Перловича, на него так и пахнуло махрою, луком и ржавою селедкою. Он воспользовался минутою замешательства, ухватился и полез вверх… Усиленно работает он и ногами и руками… «И зачем это его мылом намазали?» – думает он и крепче прижимается к нему своею наболевшею грудью…
– То есть прямо на красное сукно, каналья, – рассуждает возвращающийся с распоряжения чиновник. – Меры ни в чем соблюдать не привыкли: трескают, пока с души не попретит… – Да-с, господин, только для народа, а для дворянства и прочих сословий есть совсем особенное устройство… Да где же он?!..
Чиновник обернулся, – нет, посмотрел вправо, влево, – нет, взглянул наверх и увидел высоко над собою усиленно дрыгающие ноги Перловича.
– Назад, назад!.. Вот народ-то, да назад же, говорят вам, назад слезайте…
Но Перлович не слушал и все лез и лез. Уже высоко поднялся он над землею. Взглянул вниз: словно муравейник кишел у него под ногами, и не разберешь там ни светлых, ни темных пуговиц, ни синих мундиров, ни серых, заплатанных чуек1: все слилось там в один неопределенный тон, в одну грязную, ворочающуюся массу. Взглянул наверх: мягким, манящим светом серебрится светлая точка и мечет во все стороны радужные лучи, но далеко еще до нее, много дальше того, что осталось сзади, а силы слабеют, порывистей становится горячее дыхание и медленнее работают усталые руки… Доползу ли? Господи!.. Он зажмурил глаза, чтобы не видать ни этого блеска отрадного, ни этой ужасной тьмы под ногами, и все лез и лез. Долго он лез и снова открыл глаза: внизу уже ничего не видно и не слышно, а сверху, прямо на него, так и стремится светлая точка… Руки немеют, ноги готовы разжаться и повиснуть, обессиленные… Еще бы немного, еще бы одно мгновение… Он протянул руку… Вот висит какая-то веревочка: только бы за нее ухватиться… Вдруг светлая точка погасла: ее словно загородила какая-то массивная тень – Батогов сидит верхом на перекладине, в руках у него дама с надогнутым углом.
– Эх, братец, говорят тебе: назад… – сообщает он Перловичу.
Стремглав, с быстротою молнии, летит вниз несчастный, прямо в эту темноту, веющую могильным холодом… Полицейский чиновник улыбается и потирает руки, глядя наверх; синие мундиры усиленно забегали; какая-то кокарда вынимает из портфеля лист гербовой бумаги, надевает золотые очки на свой ястребиный нос и прокашливается. Тысячи голосов свистят, хохочут и гикают, где-то ревет тигр и глухо рычит собака… и все это покрывает фраза: «Отчего не произвести? все допросить: откуда, как и что, – все досконально…»
Перлович очнулся.
Лежит он уже не на кровати, а на ковре, на открытом воздухе. Шарип мочит ему голову холодною водою. Блюменштандт уже выкупался, сидит около него со стаканом в руках и смотрит.
– Ну, вы вчера, должно быть, хватили, – говорит он и хохочет.
Солнце высоко стоит, почти над головою, и стрелка солнечных часов показывает полдень.
VII. Марфа Васильевна хочет начать знакомство с Батоговым
Проводив, сквозь занавеску окна, глазами удаляющегося всадника, Марфа Васильевна юркнула к себе на постель. Она внутренне смеялась, припоминая комическое положение трех несчастных певцов, и этот внутренний смех по временам вырывался наружу неудержимым фырканьем, которое она старалась заглушить, прижимаясь лицом к подушке.
– Однако интересно, чем это все кончится, – подумала она.
– Удивительно смешно, – произнес муж и добавил:
– Нечего сказать, приятные события.
– Вы, кажется, сердитесь?.. – Марфа Васильевна немного приподнялась и посмотрела на мужа, который, стоя у комода, крутил себе папиросу. Насколько можно было рассмотреть при бледном, чуть пробивающемся свете утренней зари, он был сильно взволнован, руки его дрожали и неловко ворочали клочок тонкой бумажки. Марфе Васильевне показалось даже, что он слегка дрожал и неподвижно уставился в небольшое туалетное зеркало, как бы рассматривая там свою тощую фигуру.
– Разве нельзя было постараться избегать повода к подобным диким сценам?.. разве…
– Ты, наконец, просто невыносим! Или