– Царство ему небесное! – вздохнул интендантский чиновник. – Что же котлетку с горошком? – крикнул он пробежавшему лакею.
– Сию минуту-с.
– То-то – «сию минуту-с»: целый час заказано. Свиньи!
Бой барабанов затихал вдали, когда процессия завернула за угол ближайшей улицы.
– Красного в угол и по желтому карамболь! – возглашал голос из биллиардной…
XIV. Почему перестала Рахиль смотреть на север
Киргизы Гайнула и Гассан гнали большое стадо овец по зарослям близ аулов Курбан-бия. Оба пастуха ехали верхом, и сколько ни поднимались на стременах, пытаясь разглядеть передних баранов, все не удавалось им заметить сквозь камыш вожаков стада – такое оно было большое. Тальник и камыш трещали кругом, и глухо топотали по замерзлой земле тысячи копытчатых ножек. «Гей! гей!» – кричал Гайнула. «Гей! гей!» – отзывался ему с другого конца Гассан, и громко хлопали длинные кнуты, сбивая высохшие вершинки кустарников.
Сплошными волнами двигалась эта отара (стадо), и, казалось, негде было больше просунуть кулака между плотно прижавшимися на ходу друг к другу, курчавыми, живыми телами баранов. К вечеру становилось дело, и аулы дымились в синеющей лощине.
В одном только месте, далеко еще впереди, разделялись надвое живые волны, огибая какое-то, словно волшебное, пространство, и снова смыкались вплотную, мало-помалу подвигаясь вперед.
– Что там за диковина? – думал Гайнула и начал всматриваться.
– А там что-нибудь да есть, – думал Гассан и даже руку приложил к глазам, чтобы разглядеть получше.
Обоим им хотелось узнать, в чем дело, и оба они повернули лошадей в ту сторону. Ближе и ближе съезжались они, врезываясь в самую гущу отары и, наконец, съехались вместе. Съехались как раз около того диковинного места и переглянулись.
– Видишь, что? – сказал Гайнула и сплюнул.
– Дохлятина, – произнес Гассан и, засунув руку под малахай, стал чесать всею пятернею свой бритый затылок.
– И как это ее до сих пор волки не съели?
– Не нашли, должно быть.
– А вороны трогали, видишь?
– Воронам сверху видней.
Гассан поскреб себе еще затылок и поехал дальше.
То, что видели киргизы-пастухи, то, что так пугало овец и заставляло их бросаться в стороны, была Рахиль.
Она все время ждала избавления… Она слепо поверила тому полуголому, косматому человеку, который заговорил с нею по-русски, который указал ей на север, откуда должна была прийти весть о свободе.
Рахиль ждала этой вести и не спускала глаз с заветной стороны, она во время своей последней болезни все выглядывала по временам из-под кошмы, под которую заползала греться от нестерпимого, смертельного озноба. Рахиль не выползала уже более сама из-под этой грязной, закопченной, населенной мириадами насекомых кошмы.
Ее вытащили оттуда, когда трупная вонь дала знать о том, что для нее уже все кончилось. Ее оттащили подальше от аула, в самые заросли, и бросили… Бросили случайно, конечно, так что полураскрытые, мертвые глаза несчастной обращены были опять на север.
И долго бы еще смотрела в одну сторону бедная Рахиль, да вороны, заметив меж черными кочками белеющееся тело умершей, слетелись, сели поближе, поглядели направо и налево, подскочили еще ближе, совсем ободрились и, прыгая по худым бокам Рахили, принялись за похоронную трапезу.
Птицы начали с глаз, и через минуту, под нависшими выступами бровей, чернели две зияющие дырки.
Рахиль перестала смотреть на север.
Погоня за наживой
Н. Каразин. Переход Туркестанского отряда сыпучими песками от Адам-Крылган к колодцам Алты-кудук. Фрагмент. Опубл.: Хивинский поход. Альбом хромолитографий, исполненных заведением Винкельман и Штейнбок в Берлине по оригинальным акварельным рисункам Н.Н. Каразина. СПб.; М., 1875.
Часть первая
I. Чуть-чуть не застрелился
Дмитрий Ледоколов, опершись локтями о письменный стол, сидел в покойных креслах и пристально рассматривал окурок сигары, дымившийся в одной из бронзовых пепельниц. Этот окурок, должно быть, не очень занимал его, хотя вот уже с полчаса как он не спускал с него глаз; окурок перестал уже тлеть, уже похолодел совсем, а Ледоколов все на него смотрел и смотрел, он даже пальцем его потрогал, отнял руку, вздохнул тяжело, болезненно и уставился в ту же точку каким-то апатичным, почти бессмысленным взглядом.
Ворот рубахи его был надорван; видно было, что его расстегивала нетерпеливая, озлобленная рука; галстук валялся на ручке кресла, а смятый сюртук лежал на полу, и холодный ветер, врываясь в отворенную форточку окна, шевелил рукава его рубашки. Впрочем, Ледоколову не было холодно, несмотря на то, что вместе с ветром в комнату влетали мелкие снежинки и белыми блестками оседали на широких, вырезных листьях какого-то экзотического растения.
На большом письменном столе и внутри его царствовал полнейший беспорядок: письменный прибор разбросан, подсвечники сдвинуты к одной стороне, две фарфоровых статуэтки игривого свойства лежали на полу, у одной из них недоставало уже головы, отбитой упавшей на нее крышкой от чернильницы; бумага писаная и неписаная разбросана была по всей поверхности стола, ящики выдвинуты наполовину, и все, что там находилось, было взрыто и исковеркано. Из одного ящика торчала рукоятка револьвера, и над всем этим возвышался большой фотографический портрет красивой женщины с роскошными пепельными волосами, освещенный мигающим светом пылавшей лампы, пламя которой давно уже облизывало треснувшее стекло, покрывая его черной, густой копотью.
Тоску наводящий полумрак царствовал в дальних углах комнаты, откуда выдвигались только массивные карнизы шкапов, и виднелись на стенах неясные очертания какого-то оружия, развешанного в симметричных группах.
Стрелки на циферблате больших стенных часов показывали половину первого; на тротуаре противоположной стороны улицы давно уже стоял должно быть чрезвычайно любопытный городовой, которому совершенно ясно было видно все, что делалось в комнате Ледоколова.
Этот городовой положительно недоумевал: что такое делается с этим чудным барином? То он прежде неистово рылся и разбрасывал все, что ни попадалось под руку; пистолет вынимал зачем-то, разглядывал его долго, опять спрятал в ящик; сигару закурил было, сломал и на пол бросил, закурил опять и почти сгрыз ее зубами; а вот уже с час как сидит и не шелохнется, не погладит даже большого серого кота, что взобрался на спинку кресел, оттуда к нему на плечо и, мурлыча на ухо, трется у него за щекой мягким, усатым рыльцем.
– Гляди, пожару как бы не наделал! – думает городовой вслух. – Ишь ты, полымя как из лампы прет!..
– Выпимши, может, али так блажит! – замечает дворник, ежась от холода и зевая во весь рот, плотно кутаясь в свой овчинный тулуп, от которого за версту несет кислым запахом дубленой кожи.
– О, Боже мой! –