Взрыв.
Поезд резко остановился, засвистели тормоза. Известили: “Станция “Молодежная””. Я, только очнувшись, ринулся на выход. Сразу у вестибюля метро поймал такси, направился в сторону ЦКБ с пакетом свежих продуктов.
Голова всё ещё болела, но приходилось терпеть. Подруга Виктории Револиевны любезно заносила обезболивающее, привезенное из Италии с последней поездки, и оно здорово помогало. В больнице, как и Леонида, меня несколько раз обследовали, обтыкали приборами, но ничего серьезного не нашли. Водителю повезло гораздо меньше. Хорошо, что остался жив. Всё могло закончиться гораздо хуже. Например, смертью.
В палате было пусто, но чисто, всё съедалось белой краской. Мой водитель лежал, постанывая, я же тихонько присел рядом.
– Здравствуйте… Андрей Иванович.
– Добрый день, Леонид. Уже Григорьевич. Считайте, что скоро им буду.
– О как, – на израненном лице водителя появилось смущение.
– Возьму от отца, который воспитал. Настоящего не знаю и не помню. Григорий Максимович давно об этом мечтал.
– Вот оно что…
– Как вы, Леонид? Я ненадолго, предстоит ещё одна встреча. Держите пакет, крепите здоровье.
Я помог ему приподняться и подложил подушку за спину.
– Да нормально! Не переживайте. Синяки сойдут. Вон, у вас уже лицо совсем чистое. Только похудели вы что-то, Андрей Иванович, то есть Григорьевич.
– Слежу за здоровьем. После случившегося мать никуда не отпускает. Перепугалась.
– Понимаю. Вы её пожалейте.
– Жалею вот. Никуда не хожу.
Леонид умолк, и я вместе с ним. Понятное дело, что ему некомфортно. Тему не поднимаю, так как нет ясности, прослушивается ли палата. Лучше быть осторожным.
– Вы поправляйтесь. Я жду вас на службе.
– Меня разве не уволят? – от удивления он поднял брови. – За такое обычно партбилет и на стол.
– Вы спасли нас и никого не убили из прохожих. Кто ж знал, что тормоза откажут в дороге?
– Да… – протянул Леонид, спрятав взгляд в окне.
Стесняется. И мне не очень приятно. Но в ту ночь это был единственный шанс спастись.
– А как вы добрались?
– Сюда? Своим ходом. Лишней служебной “Волги” у комсомольцев нет.
Мужчина засмеялся.
– Я всё ещё навожу справки о вашем сыне, Леонид. Представляю, как это может быть болезненно, но лучше говорить и держать в курсе дела, чем умалчивать.
– Не бойтесь, не навредите. Скажите, есть хоть какая-то весточка, хоть намек на то, что он жив?
Потер брови. К головной боли прибавилась спонтанная усталость. Недосыпы.
– Пока ничего нет, но обещаю, что выясню. На это понадобится время.
Я привстал, чтобы уйти; Леонид цепко взялся за мою руку, подтянул к себе и прямо заговорчески принялся тараторить:
– Евгений должен быть жив. Он у меня герой, с золотой медалью школу окончил, никогда никого не обижал. Весь двор на него равнялся! Женечка пошел исполнять интернациональный долг – каюсь, отговаривал, и мать его упрашивала. Не послушал же. Мы так им гордились, когда поехал в Афган. А что потом? Никто не знает, где сейчас мой сын. Женечка же Родину защищал, а в военкомате воды в рот набрали, да разве так можно? Умоляю, Андрей Иванович, разыщите его, хоть живого, хоть мертвого, но жить в незнании как пытка!
Отдернул руку, повторил, что сделаю всё возможное, сделал легкий поклон и ушел. Только закрыл дверь – сразу громко выдохнул.
– Какой кошмар, – сказал в пустоту коридора.
Проходившая рядом медсестра злобно шикнула.
Леонид, будучи простым мужиком, оказался с огромным сердцем и народной смекалкой. Я бы ни за что не додумался до такого. Травмы заживут, лицо порезал маленько, голова скоро должна пройти. Эта ощутимая, но приемлемая жертва. КГБ ничего не узнал – попробуй вытащить из автомобильного хлама записывающее устройство с крамольной речью. Имея статус жертвы автоаварии, можно выторговать временный иммунитет на проверку моей личности.
Но лучше приобрести постоянный иммунитет.
Июльский парк постепенно охладевал; с пруда ласкал прохладный ветерок, а утки озабоченно крякали. Сидя на скамейке, я смиренно ожидал Ивана, изучая оставленные кем-то пометки в книге Пастернака.
– Привет, – сказал знакомый, незаметно присаживаясь.
– И тебе привет, – пожал ему руку.
– Ты жив. Это главное. Хочешь сладенького? – мне предложили пломбир.
Ах, тот самый восхитительный советский пломбир! Неужели я сейчас держу тот самый политмем?
– Спасибо. Что же теперь будет? Курочку забирают в ЦК?
– Не-а.
Я удивленно посмотрел на Ивана.
– А что ты хотел, там конкуренция серьезная. ЦК всему голова. Это не проходной двор.
– Так вот почему Курочка перестал звать тебя куда-то.
– Странная обида, соглашусь. Ему бы всё равно светила должность инструктора, не выше. Кстати, говорят, ты поженился на Юркиной?
– Мы скромно заключили брак.
– Правильный брак, – многозначительно отметил Иван. – Прагматичный союз. Совет да любовь.
Помолчали.
– И куда теперь товарищ Озёрова направится?
– Лира получила долгожданный штамп, – ответил я, доедая мороженое. От жары пломбир быстро растекся и запачкал пальцы. – Надеется на Германию. Чемоданы уже собраны.
– Быстро.
– А вы определились…
– Не начинай, – рука автоматически поднеслась ко лбу. От переживаний по мозгам разлилась мигрень.
– Ладно.
Люди неторопливо двигались по парку. Из репродуктора с шипением играла музыка; аттракцион поблизости раскрутился, бросая в разные стороны звуки смеха, крика и девчачьих воплей. Десантник с звонкой от медалей грудью о чем-то радостно спорил с человеком в простом костюме. Рядом с военным у меня свернулся желудок.
– Дембельнулись, – по-странному произнес Иван, будто с чувством зависти.
– А как встреча прошла? Я только со слов Курочки слышал.
– Всё по-обычному. Много рассуждений.
– Ты такое любишь?
Иван заулыбался. Его черные, насквозь просмоленные волосы аккуратно лежали на голове, челюсть правильно выбрита. Всё в нём было хорошо и правильно поставлено, только ел как свинья и прятал подлинные мысли.
– Могу я попросить тебя о кое-чем?
– Возможно.
– Если Курочка прав, то у тебя появился доступ к большим кабинетам.
– Не у меня, у папы.
У советской золотой молодежи мир держится на решающих папах, проскользнуло в моем сознании.
– Подружи с кем-нибудь наверху, познакомь, сведи с нужными персонами. Обещаю, что в будущем оплачу по максимуму, сколько бы не пожелал.
– Так это в будущем, а я