— Андрей, я сейчас полистал ещё раз ваш доклад, а именно перечитал раздел с тремя предложениями, и скажу вам вот что — надо брать! — Сергей Павлович даже не смотрел на меня, пил чай и водил пальцем по бумаге. — Что же, мне надо поднять материалы, выяснить, какие возможности имеются в доступе прямо сейчас. Может быть, попробовать перекрыть проспект Калинина на день-два… Виктор Васильевич разозлится, заругается сильно.
— Вы про Гришина? — уточнил я. — Первого секретаря московского горкома?
— Да-да, Андрей, именно про него. Но как изменить отношение к природе, если не конкретным действием? Жизнь тревожится, не смерть тревожит. Как её прожить по-человечески? Надо пробовать. Точно говорю, надо предложить это дело товарищам в ЦК КПСС.
— Спасибо, Сергей Павлович. А по поводу просьбы по угрозам будущему?
Писатель провел пальцами по седым волосам.
— Мне не очень нравится ваша просьба, вот именно эта просьба. Я не знаю, почему.
Татьяна добавила в качестве смягчающего средства: “Здесь имеется в виду не апокалиптический сценарий, а что-то реальное, что-то существующее сейчас, но что возможно изменить своими силами, нынешними поколениями”
— Да… А то я подумал, спрашивать ли у своих коллег про апокалипсис и конец света, — Залыгин слабо посмеялся. — Но спрошу, ребята, спрошу. Наверное, нам пора завершать разговор. Крепко зажали мой ум своими просьбами, со всех сторон обложили. Чудесно провели диалог. Буду просить ещё. Какие всё-таки у нас есть прогрессивные молодые коммунисты.
Я кивал головой, затем попрощался, крепко пожав руку Залыгину. Мы вышли из ЦДЛ, добрались до «Баррикадной». Татьяна, поблагодарив за приглашение остаться, уехала к себе домой, но перед самым отъездом снова раскраснелась: “Сидела с начальником за ужином, как неприлично…” Но меня забеспокоило не это.
Последняя реакция у писателя получилась травматичной и для моего сердца. Он, Сергей Павлович, говоря о кризисе, о необходимости срочных действий для природы, всё же искренне убежден в том, что плохое не случится. Только вот мои легкие вдохнули ядерной смерти, этот удушающий черный ужас гибели всего живого.
Залыгин не верит в Апокалипсис. Я же в нём побывал.
Глава 18. Где дети?
К столу подали тушеную рыбу. Я съёжился от неудовольствия.
У Виктории Револиевны тут же реакция: “Андрюша, а ты чего? Разлюбил свое любимое блюдо?”
— Нет-нет, всё хорошо, — соврал я как можно скорее.
Мне стало ещё хуже от одной только мысли, что Андрей Иванович это ел. Пытаясь не спугнуть “маменьку” и несчастную Римму, которая весь день сидела на кухне словно в осажденной крепости, нарезая, варя и выпекая что-то сладкое, я сделал дрожащую улыбку и вкусил рыбку.
Ох, спасите меня. Сейчас наблюю до потолка.
— А рыба-то с лучком, всё, как наш Григорий Максимович любит, — Виктория Револиевна поднесла хрустальный бокал с шампанским к бокалу Лиры. — Ну, друзья и родственники Озёровы, предлагаю тост!
— Разве тост не должен делать отец семьи? — удивилась Лира.
— И то верно, — Григорий Максимович грузно встал, сбросив с себя салфетку. — Дорогие молодожены! Как прекрасно, что сбылась наша мечта — вы поженились. Ты, Лирочка, всегда была нашим членом семьи. В нашей квартире тебе всегда были рады. И вот, когда вы наконец-то разобрались со своими чувствами…
— Ну хватит, Гриша… — покрасневшая Виктория Револиевна аккуратно погладила его по руке.
— Нет, а что? Я разве не прав?
— Прав, прав конечно же, но сейчас у нас праздник, Гришенька.
— Да. Верно. Лишнее выдал. В общем, мы вас любим. И тебя, Андрей, и тебя, дорогая Лира. Будьте настоящей, крепкой советской семьей. Ура!
— Ура! — взвизгнула на радостях Виктория Револиевна.
Чокнулись. Пытаясь избавиться от отвращения не то к рыбе, не то к ужасному тосту от Григория Максимовича, я сделал два глотка шампанского. И всё это под пристальным вниманием старших Озёровых.
Обещали позвать бабушку со стороны Виктории Револиевны, но она в итоге предпочла остаться у себя в деревне. Её было за девяносто, и ездить даже в соседнюю Москву было делом чрезвычайно сложным. Из тактичности никто не спросил у Лиры, будет ли она приглашать своих родственников на семейный ужин. Все всё прекрасно понимали. Григорий Максимович ещё утром в своем кабинете сказал мне:
— Её отец один из самых важных людей в государстве. Знакомство с ним не помешало бы.
— А тебе обязательно заниматься налаживанием связей с ним? — спросил я без обиняков.
Григорий Максимович нахмурился.
— Ну конечно, — ответил он раздраженно. — Мы же нормальная семья.
— Да. Нормальная. Конечно.
От Виктории Револиевны я получил просьбу не провоцировать его. Но кто кого провоцирует? Рядом с ним абсолютно токсичные вайбы, злость и внутренняя агрессия растёт на глазах. Токсичная маскулинность, токсичное понимание “народного мужика”. Он думает, что если ему что-то показалось правильным, значит в народе такого же мнения: “Ну, я же из народа, окончил обычную школу, московский техникум после 7 классов, как все выезжал на колхозные поля”.
Это моя обыкновенная боль, знакомая по настоящей жизни в России. Бумеры ждут от меня соответствующего поведения, а любое несогласие записывают в бунт или даже “иностранное влияние”. Как итог, всё мое поколение задерганое своими же родителями, а также дедами и бабами, которые постоянно чем-то недовольны.
И вот я оказался в СССР, и меня здесь поджидал Григорий Максимович… От русской безотцовщины я влетел в русскую переотцовщину. Как мне быть? Одно неприятнее другого.
— Поговорим о ваших планах, — предложила Виктория Револиевна.
Я уже хотел было охнуть от недовольства, но власть над ситуацией перехватила Лира. Её импозантность и артистичность оказывались крайне полезными личными чертами. Григорий Максимович охотно слушал её либо притворялся ради прагматических задач, а вот Виктория Револиевна словно видела в ней свою дочь, о которой мечтала.
Правда, у неё проскальзывали как-то сквозь повседневную речь о том, что Риммы в квартире Озёровых быть не должно: “Когда в доме есть мать и дочь, там и так опрятно ” Впрочем, директору автомобильного завода положено