Он усадил на мешки своих подчинённых, немного поприличнее вчерашних и что-то им в двух словах объяснил. Димка крикнул отсутствовавшей мамке «Порулили на базар!» и взмыл всей фантасмагорией в вечернее небо, оставив меня с Ольговичем на поле.
— Ты со мной? В станицу? Хочешь, на пролётке, хочешь, на Огоньке верхом, — предложил Степан покататься.
— Я лошадей с детства боюсь. А тёток и того пуще. Тут постою. Подожду Настю-рулевую и Димку-командира.
— Тогда я мигом туда и обратно, — согласился Ольгович и пошёл привязывать Огонька к пролётке.
Он отточенными движениями привязал уздечку к пролётке, вскочил на неё и умчался в станицу.
Я постоял, почесал затылок, потом попросил Кристалию принести из Настиной квартиры библейское брёвнышко, не забыв о его временной невидимости. После уселся на ворох порожних мешков и уплыл в размышления обо всём, что мы натворили с Димкой всего за один рабочий день.
* * *
— Как он там?
— Который «он»?
— Который вернулся.
— Ходит шальной. На всё глядит, как недовольный старшина первой статьи.
— Про память не просил?
— Просил. «Хочу или доделать всё, или не думать обо всём», — заявил.
— Смышлёный. А у сестры?
— У сестры всё своим чередом. Клад колдовской ему подсунули. Так он, знаешь, что удумал? Он…
— Обо всём узнаю, не беспокойся. Лучше о себе и о своих сомнениях поведай.
— Думал я о твоих словах. Всё возможно. Возможно, что…
— Довольно. Дальше думай и за половинками приглядывать не забывай. Нельзя такое на самотёк пускать. Ой, нельзя. И душу ломать, и память стирать. Говорила же вам, пустоголовым, что да как нужно делать. Учила, наставляла. А вы что вытворили? Как же можно было так… Приглядывай теперь, а сам живи и надейся.
— Приглядываю, живу и надеюсь.
* * *
— Чтоб тебя… — ругнулся я, получив заморским брёвнышком по темечку. — Приземляйся уже, — велел парившему над головой двухметровому суку и еле от него увернулся.
Брёвнышко, как я и просил Кристалию, прилетело, чмокнула меня в маковку деревянными губками и зависло в ожидании распоряжений, которые я и выдал, не приняв во внимание характер Кристалии, оказавшейся не прочь поозорничать не только с Димкой, но и со мной.
На горизонте тёмным пятном появился дирижабль, на большой скорости приближавшийся в мою сторону, и я встал, отряхнулся для порядка, чтобы прогнать нахлынувшую дремоту.
— Тоже мне лихач. Ребёнок, а туда же, — бухтел я по-стариковски и наблюдал за скоростной посадкой дирижабля. — Вот пойдёт слух про юного пилота дирижабля, так тебя сразу начнут эти фуфайки по Черёмушкам искать, — начал я учить уму-разуму гордо шагавшего пилота, которому только форменной лётной фуражки не хватало. — А как найдут у мамки за подолом схоронившегося, так и оскопят вне очереди.
После моих угроз Димка не на шутку струхнул, а я сразу пожалел, что так бездумно невесть чем испугал мальчишку.
— А я сокроюсь от них, — неожиданно заявил Настевич. — Двадцать второй мир попрошу, чтобы ни одна попадья к нам дороги не нашла. Теперь, слава Богу, нам по лесам прятаться не надо.
— Как прятаться? От кого? — накинулся я с вопросами, а он вдруг осознал, что сболтнул лишнего.
— Дык… Просто…
— Быстро всё вынул и предъявил.
— Я всего не знаю. Только то, что я старше своего дня рождения. Папка через это сгинул. Сыскали нас злыдни и погубили его, — объяснил Димка, только я совершенно ничего не понял.
— Я у Насти всё узнаю. Всё, что ты рассказываешь, мне непонятно.
— Папка мне по секрету сказал, что я зимний фрукт, а не с телеги капустной. Что мне своё рождение в тайне держать нужно. Говорил, мы третий раз место меняем. А если нужно будет, дальше Екатеринодара уедем, и следы запутаем. Как же. Запутали. С четвёртого этажа головой в землю, — рассказал мальчишка о страшной тайне и зашмыгал носом.
— Нюни не распускай, — решил я не церемониться. — Ежели ты такой шустрый и миром понукаешь, то и делать всё нужно правильно. Завтра же клятву двадцать второй принесёшь. Как только глаза продерёшь, тотчас летим на гору. А то посредником ещё не стал, а дирижабли уже строишь.
— Каким посредником? Какую клятву? — очнулся от горьких воспоминаний Димка.
— Видишь пролётку? Сейчас вторую партию капусты отвезёшь, и за мной вернёшься. Почему опять кучу не загрузил? Ставь миражабль, как надо. А уже и не надо, — начал я отчитывать юного лихача, но Кристалия сама переместила дирижабль в нужное место. — Видишь, как мир за тебя радеет? Не задавайся. Это означает, что она не против моего плана на твой счёт. А клятву я тебе позже надиктую. Только мне имена понадобятся, которые твоего деда и прадеда, — закончил я речь кандидата в крёстные посреднические папки.
— Кто их знает, моих дедов и прадедов? Их никто не знает. И я не знаю, — напомнил мне завтрашний посредник, где и в каком мире нахожусь сегодня.
— Обойдёмся мамкой и папкой, — решил я. — Если что, ты это брёвнышко с собой катал, а я только сейчас забрал, договорились?
— Отдашь его? — ужаснулся малец.
— Попрошу из него крестиков сделать. Раздам их добрым людям, — объяснил я намерения.
— А мамке? — недоверчиво спросил Димка.
— А мамке и тебе в первую очередь. Всё из-за вас началось. Чтобы вас оберечь. Нечисть у вас по улицам ходит даже среди бела дня.
К нам подъехала пролётка с седоками, которые спешились и деловито полезли на мешки с овощами, будто так добирались до рынка каждый день.
— К хорошему быстро привыкаешь? — в шутку спросил я Ольговича.
— Вашими молитвами. Спасибо за небесную услугу, — начал он расшаркиваться.
— Не за что. На благое дело никаких сил и средств не жалко, — заверил я в полной солидарности в капустно-морковном деле.
Мы отправили Димку с продавцами в очередной полёт и долго махали руками вслед улетавшему миражу-дирижаблю.
— Это, что ли, древо палестинское? — спросил Ольгович, кивнув на моё брёвнышко.
— Оно родимое.