Фальконер протёр глаза. Было видно, как он устал.
Я продолжил:
– Это и есть Пятая Стена. Слышал же термин «четвёртая стена»? Когда актёр разговаривает с экраном, как Феррис Бьюллер? Когда смотришь кино, видишь только три стены, а четвёртая – это экран, зрители. Люди в фильме не знают, что на них смотрят, но когда кто-нибудь вдруг обращается к аудитории, говорят, что он ломает четвёртую стену. Ну а ту хрень Джон называет пятой стеной. Это уровень реальности над и под нами. Большинство людей его не воспринимает.
– Но вы, вы-то из числа особенных, да? Как те ребята в смирительных рубашках, которые думают, что весь мир – это иллюминатский заговор, и только они такие умные, чтобы его заметить.
– Нет. Все эти способности, вроде восприятия других измерений – были попытки их восстановить. Они провели эксперимент на нескольких людях, и почти все они погибли.
– Кто «они»? Правительство? Они тоже умеют читать мысли? Предлагаешь мне надеть для защиты от них шапочку из фольги?
– Нет, они не отсюда. Это кто-то на той стороне.
– Я смотрю, ты всё продумал, да?
– Это ты скажи мне, детектив. Я лгу?
– Ты́ взял голову?
– Было бы неплохо знать контекст.
– Голова Фрэнки Бёрджесса пропала. Я говорил тебе по телефону: она была в морге в запертой комнате. Теперь её нет.
– Оу. Я думал, это была метафора. Я не брал её.
– Но кто-то же взял.
– В здании был замечен здоровенный монстр из индеек?
– Чего?
– Ну, знаешь, как на птицефабрике.
– Я видел совсем не это.
– Значит, ты видишь то, что хочешь увидеть. В морге есть камеры слежения?
– Есть. Я просмотрел записи. Ясно одно: похититель был не один. Никто из них не попал в кадр, но мы видели, как они перекидываются головой. Как баскетбольным мячом. Вероятно, один ждал в дверях, а второй пробрался в хранилище. Они бросали друг другу голову, чтобы не попасть под камеры.
– И им удалось уйти, и ни одна камера их не записала? Как?
– Мы прорабатываем варианты.
Я посмотрел на Фальконера, затем на видеомагнитофон. Ни с того ни с сего он щёлкнул.
– Хочешь, чтобы я посмотрел записи с камер?
Он не ответил.
– Хочешь, чтобы я посмотрел, нет ли там чего-то, что вижу я, но не видишь ты?
– Я этого не говорил.
– Но у тебя есть запись, да? Готов поспорить, она уже в магнитофоне. Ладно тебе, зачем же ещё тащить меня сюда?
– Мои мотивы – не твоё собачье дело.
– Ладно, как скажешь. Включай.
Фальконер выдержал паузу – достаточно долгую, чтобы продемонстрировать, что решение нажать кнопку «Воспроизведение» принял он и никто другой. Он включил магнитофон – экран показал цветные полосы, затем картинка мелькнула и переключилась на чёрно-белый план комнаты, в центре которой стоял, видимо, стол для вскрытия. Я вдруг подумал, что эту камеру установили лишь для того, чтобы не позволять работникам морга красть ценные вещи покойников.
Несколько секунд ничего не происходило, затем…
Размытое пятно мелькнуло в центре изображения. Пронеслось поперёк экрана, что-то тёмное. Не разобрать.
Фальконер перемотал назад и опять включил запись, но в замедленном режиме. Картинка была зернистой, но на ней можно было чётко разобрать объект, пролетевший футах в пяти от пола. Тёмные волосы, лицо. Отпиленная голова Фрэнки Бёрджесса.
У меня пересохло во рту. Детектив снова перемотал и включил запись. Голова пролетела по экрану.
У меня на шее выступили колючие капельки пота.
– Никто её не бросает, детектив. Грёбаная голова летает сама по себе.
Фальконер посмотрел на меня.
– Я вижу как минимум две несостыковки в этой теории.
Я не ответил. Сердце колотилось. Осознание того, что я натворил, началось не в мыслях – оно нарастало откуда-то из живота.
Не может быть. Не может быть. О нет, твою мать, твою мать, твою мать…
В голове пронеслось воспоминание. Я склонился над раковиной, смочил лицо водой…
Фальконер что-то говорил, но я его не слышал. Я встал из-за стола и направился к двери.
Он резко повернулся ко мне.
– Какого хера ты творишь?
– Мне надо домой, детектив. Срочно.
– Зачем?
…смочил лицо водой, поднял голову – как раз, чтобы краем глаза заметить движение в зеркале, отражавшем спальню…
Я дёрнул дверную ручку. Заперто. Я начал бить в дверь кулаком.
– Вонг! Какого чёрта?
– Она в моём доме, Фальконер! Ёб твою мать, она же в моём доме!
* * * * *
Мы неслись так, словно за нами гнались адские легионы. За последние сутки я уже в третий раз вот так мчался по городу на машине. Я сидел на пассажирском сиденье Фальконеровского «Порше» и пытался позвонить. Я снова и снова набирал номер, нашёптывая про себя: «Давай, давай, давай…»
Нет ответа.
Мы ехали не больше четырёх минут, но это была самая длинная поездка в моей жизни.
Мы подъехали к дому. Я открыл дверь «Порше» прежде, чем он остановился, выпрыгнул из машины, упал на колени на влажные листья, поднялся и ринулся к двери. Руки так дрожали, что я дважды уронил ключ, пытаясь открыть замок.
Я рванул дверь и окрикнул Эми. Нет ответа. Пробежал через гостиную в спальную.
Кровать пуста.
Ванная тоже.
Я выбежал обратно в гостиную, пробежал мимо Фальконера – тот держал обеими руками автоматический пистолет и водил им по комнате.
Я вбежал во вторую спальню: щепки на полу, дверь шкафа закрыта, в ней – пролом с торчащими обломками дерева, как будто туда бросили шар от боулинга.
– ЭЭЭЭМММИИИИ!
Я рванул дверь – внутри всё было забрызгано кровью.
4
Это ощущение доводилось испытать каждому, хотя у него нет названия. Это онемение, как будто в невесомости, которое накрывает при осознании, что твоя жизнь только что – и до конца твоих дней – изменилась в худшую сторону.
Его испытываешь, когда понимаешь, что убежавшая в слезах девушка больше не вернется; когда понимаешь, что не чувствуешь ног, очнувшись на больничной койке; когда в пять утра звонит полиция и сообщает, что твой друг погиб в автокатастрофе.
Эми, должно быть, испытала это ощущение несколько лет назад, когда очнулась после операции и обнаружила, что врачи решили ампутировать ей руку.
Это чувство, как бы его ни называли, охватило меня, когда