Можно сказать, поэтому, что любовь – будь то христианская, философская или эротическая – не отличается от желания настолько, чтобы не иметь с ним ничего общего. Ведь в свете сказанного нами далеко не очевидно становится, что их можно безоговорочно противопоставить друг другу, хотя просто-напросто спутать их тоже, конечно, нельзя. Любовь и желание взаимно обуславливают и исключают друг друга: каждое из этих начал являет собой становление другого как конечного и, в то же время, как бесконечного; каждое, выпадая из другого, не остается вне его, замкнутым в своей собственной сущности. В каждом жесте желания обязательно сказывается любовь, и наоборот, но каждый раз дело может идти к исчезновению того или другого.
Желание и любовь, находясь друг с другом в отношениях, характеризующихся отсутствием этих последних, предстают таким образом как два полюса отношений, которым, чтобы иметь место, место не нужно. Любовь, по Лакану, дает то, чего сама не имеет, а желание схватывает то, что его превосходит: где-то между ними существует общая для них зона, где они сотрудничают или сталкиваются.
Здесь я процитирую еще одного писателя, на этот раз совершенно другого, но одного из тех, у кого нам, как не раз повторял Фрейд, говоря о людях искусства, есть чему поучиться. Я имею в виду Нормана Мейлера, который, размышляя о Генри Миллере, писал так: «…и все же разврат может спонтанно обернуться любовью. На самом деле, чем разврат глубже, тем больше он дистанцирован… граница между развратом и любовью оказывается как раз там, где свет ослепляет, где почва остается неизведанной».
* * *
В качестве соперничающих между собою – но не противоположных – фигур любви и желания выступают верность и удар молнии. Одна во многих отношениях исключает другую. Верность не состоит в том, чтобы поддерживать пламя, всепожирающее по своей природе: оно не может, поэтому, перейти в другое и стремится, напротив, его истребить; даже сосуществуя, они остаются друг другу совершенно инородны. Однако как молния, так и верность, являются в то же время фигурами актуальной бесконечности – того, что зовется вечностью: молния кладет конец, а верность возлагает венец.
Вечность, живущая в каждом мгновении, и вечность, обетованная по ту их сторону: вне интимных отношений, ту и другую связывающих и разграничивающих, никакой вечности просто не может быть: вечное возвращение есть не что иное, как уверение в присутствии по ту сторону любого присутствия. Это уверение, в котором звучит разногласие, и есть та форма, в которой молния и верность, желание и любовь, взывают друг к другу несмотря ни на что – даже если ответ их лежит, как это всегда и бывает, по ту сторону любого ответа. Для желания это еще один способ разжечь себя: уподобиться вере, несгораемой в пламени, или пламени, опаляющему любую веру.
Но даже когда дело к обмену знаками призыва не сводится, даже когда мы занимаемся любовью в прямоте смысле этого слова (хотя говорить о прямоте в отношении этого выражения вряд ли уместно), природе призыва мы все равно, в каком-то смысле, остаемся верны (и это подает повод отметить, по ходу дела, что идея Фрейда о так называемой «сублимации» весьма сомнительна: ничто никогда «сублимировано» быть не может, но зато что угодно может оказаться сублимированным, возвышенным).
Дело лишь в том, что, занимаясь любовью, мы закладываем, созидаем, и выкладываем, демонстрируем, отношения как таковые. Тем самым мы свидетельствуем о невозможности в отношении их хоть что-нибудь донести. Парадокс в данном случае стоит в том, что хотя, занимаясь любовью, мы демонстрируем уход этих отношений в бесконечную перспективу (переходим, иными словами, от сексуального, наделяющего полом, к сексуальному, полом наделенному), сексуальные позиции, фигуры идентичности и фигуры наслаждения при этом фиксируются и приобретают, до известной степени, «конечный» характер. Демонстрируя открывающуюся в них бесконечную перспективу, действующие лица, или актеры, наслаждаются, однако, на пороге конечности.
Если, говоря об отношениях, мы подразумеваем возможность дать в избыточности какой-то отчет, подвести ей какой-то итог, то никаких отношений, разумеется, не существует: не потому, что избыточность нескончаемо бьет ключом (что в пределе вернуло бы нас к представлению о слиянии и океанической энтропии), а потому, что избыточность, строго говоря, есть не что иное, как доступ к себе как различию и к различию как таковому, то есть, по сути дела, доступ к тому, что никогда не может быть взыскано и предъявлено как таковое, пока мы не уясним, что само это как таковое никогда (вопреки навязчивой идее найти для отношений меру, оценить их, придать им некую завершенность) таковым не является.
Отношений в качестве отношений фактически пет. Иначе говоря, любовный акт не имеет места как таковой, но всегда по-другому (его пресловутое «как таковой» и есть не что иное, как порнография: фигура – и притом единственная – невозможности как тупика). Любовный акт имеет место тогда, когда обнаруживается его собственная невозможность, или когда его собственная невозможность обнаруживает то, что, вступая в отношения с собою самим, с любыми отношениями несоизмеримо. Но мы, несмотря на это, любимся и, любясь, печатлеем друг друга ожогом смысла. Наслаждение не является чем-то таким, чего можно достичь: оно само достигает себя и, достигнув, истребляет в собственном пламени, где смысл этот, догорая, светится раскаленным углем.
«Есть» в сексуальных отношениях
Я хочу еще раз напомнить главный тезис моей работы: аксиома Лакана зиждется на двойном значении слова «отношение»: с одной стороны, это донесение, рапорт (ср. англ.: «report»), с другой – деятельность, направленная от одного к другому. Никакого «донесения» о сексуальных отношениях не составишь: это не результат, продукт, или достижение (то, что англичане называют «achievement») – и именно поэтому сексуальные отношения «есть».
То, что «отношения», в главном, активном, значении этого слова, ни к какому состоянию, субстанции, или итогу не сводятся, открыла для нас не философия, и не математика. История этого понятия потребовала бы длинного экскурса в эпистемологию и онтологию.
Отношения не являются ни бытием, ни становлением. Для того, чтобы конкретное бытие чем-то стало, отношения, разумеется, необходимы, но сами отношения ни этим бытием, ни его становлением не являются. Отношения остаются по отношению к бытию и становлению на заднем