Каташкин сел и, насколько у него хватало силы перекричать пьяных, начал пугать их водобоязнью… Те сначала ломались и бравировали, но потом струсили и показали ему укушенные места. Доктор осмотрел раны, прижег их ляписом и ушел. После этого приятели легли спать и долго спорили о том, из чего делается ляпис.
На другой день утром Грязнов сидел на самой верхушке высокого тополя и привязывал там скворечню. Лампадкин стоял внизу под деревом и держал молоток и веревочки. Садик секретаря был еще весь в снегу, но от каждой веточки и мокрой коры деревьев так и веяло весной.
– Грот доказывает еще ту теорию, – бормотал педагог, – что ворота не среднего рода, а мужеского. Гм… Значит, писать нужно не красныя ворота, а красные… Ну, это пусть он оближется! Скорей в отставку подам, чем изменю насчет ворот свои убеждения.
И педагог раскрыл уже рот и величественно поднял вверх молоток, чтобы начать громить ученых академиков, как в это время скрипнула садовая калитка и в сад нежданно-негаданно, словно черт из люка, вошел уездный предводитель Позвоночников. Увидев его, Лампадкин от изумления побледнел и выронил молоток.
– Здравствуйте, милейший! – обратился к нему предводитель. – Ну, как ваше здоровье? Говорят, что вас и Грязнова вчера бешеная собака искусала!
– Может, она вовсе не бешеная! – пробормотал с верхушки тополя Грязнов. – Одни только бабьи разговоры!
– Может быть; а может быть, и бешеная! – сказал предводитель. – Так ведь нельзя рассуждать… На всякий случай нужно принять меры!
– Какие же меры-с? – тихо спросил педагог. – Нас вчера прижигали-с!
– Сейчас мне говорил доктор, но этого недостаточно. Нужно что-нибудь более радикальное. В Париж бы ехали, что ли… Да так, вероятно, и придется вам сделать: езжайте в Париж!
Педагог выронил веревочки и окаменел, а секретарь от удивления едва не свалился с дерева…
– В Пари-иж? – протянул он. – Да что я там буду делать?
– Вы поедете к Пастеру… Конечно, это немножко дорого будет стоить, – но что делать? Здоровье и жизнь дороже… И вы успокоитесь, да и мы будем покойны… Я сейчас говорил с председателем Иваном Алексеичем. Он думает, что управа даст вам на дорогу… С своей стороны моя жена жертвует вам двести рублей… Что же вам еще нужно? Собирайтесь! А пачпорты я быстро вам выхлопочу…
– Сбесились, чудаки! – ухмыльнулся Грязнов по уходе предводителя. – В Париж! Ах, дурни, прости господи! Добро бы еще в Москву или в Киев, а то – на тебе!.. в Париж! И из-за чего? Хоть бы собака путевая, породистая какая, а то из-за дворняжки – тьфу! Скажи на милость, каких аристократов нашел: в Париж! Чтоб я пропал, ежели поеду!
Педагог долго в раздумье глядел на землю, потом весело заржал и сказал вдохновенным голосом:
– Знаешь что, Вася? Поедем! Накажи меня Господь, поедем! Ведь Париж, заграница… Европа!
– Чего я там не видел? Ну его!
– Цивилизация! – продолжал восторгаться Лампадкин. – Господи, какая цивилизация! Виды эти, разные Везувии… окрестности! Что ни шаг, то и окрестности! Ей-богу, поедем!
– Да ты очумел, Илюшка! Что мы там с немцами делать будем?
– Там не немцы, а французы!
– Один шут! Что я с ними буду делать? На них глядючи, я со смеху околею! При моем характере я их всех там перебью! Поезжай только, так сам не рад будешь… И оберут, и оскоромишься… А еще, чего доброго, вместо Парижа попадешь в такую поганую страну, что потом лет пять плевать будешь…
Грязнов наотрез отказался ехать, но тем не менее вечером того же дня приятели ходили, обнявшись, по городу и рассказывали встречным о предстоящей поездке. Секретарь был угрюм, зол и беспокоен, педагог же восторженно размахивал руками и искал, с кем бы поделиться своим счастьем…
– Всё бы ничего, коли б не этот Париж! – утешал себя вслух Грязнов. – Не жизнь, а малина! Все жалостно на тебя смотрят, везде, куда ни придешь, закуска и выпивка, все деньги дают, но… Париж! За каким шутом я туда поеду? Прощай, братцы! – останавливал он встречных. – В Париж едем! Не поминай лихом! Может, и не увидимся больше.
Через пять дней на местной станции происходили торжественные проводы секретаря и педагога. Провожать собрались все интеллигенты, начиная с предводителя и кончая подслеповатым пасынком надзирателя Вонючкина. Предводительша снабдила путешественников двумя рекомендательными письмами, а мировиха дала им сто рублей с просьбой купить по образчику материи… Благопожеланиям, вздохам и стенаниям конца не было. Тетка, свояченица и четыре сестры Грязнова разливались в три ручья. Педагог, видимо, храбрился и не унывал, секретарь же, выпивший и расчувствовавшийся, всё время надувался, чтобы не заплакать… Когда пробил второй звонок, он не вынес и разревелся…
– Не поеду! – рванулся он от вагона. – Пусть лучше сбешусь, чем к пастору ехать! Ну его!
Но его убедили, утешили и посадили в вагон. Поезд тронулся.
Если держаться строго хронологического порядка, то не дальше как через четыре дня после проводов сестры Грязнова, сидя у окошка и тоскуя, увидели вдруг идущего домой Лампадкина. Педагог был красен, выпачкан в грязи и то и дело ронял свой чемодан. Сначала девицы думали, что это привидение, но скоро, когда стукнула калитка и послышалось из сеней знакомое сопенье, явление потеряло свой спиритический характер. Сестры замерли от удивления и, вместо вопроса, обратили к пришедшему свои вытянувшиеся, побледневшие лица. Педагог замигал глазами и махнул рукой, потом заплакал и еще раз махнул рукой.
– Приехали это мы в Курск… – начал он, хрипло плача. – Вася мне и говорит: «На вокзале, говорит, дорого обедать, а пойдем, говорит, тут около вокзала трактир есть. Там и пообедаем». Мы взяли с собой чемоданы и пошли (педагог всхлипнул)… А в трактире Вася рюмку за рюмкой, рюмку за рюмкой… «Ты, кричит, меня на погибель везешь!» Шуметь начал… А как после водки херес стал пить, то… протокол составили. Дальше – больше и… всё до копейки! Еле на дорогу осталось…
– Где же Вася? – встревожились девицы.
– В Ку… Курске… Просил, чтоб вы ему скорей на дорогу денег выслали…
Педагог мотнул головой, утер лицо и добавил:
– А Курск хороший город! Очень хороший! С удовольствием там день прожил…
Роман с контрабасом {183}
Музыкант Смычков шел из города на дачу князя Бибулова, где, по случаю сговора, «имел быть» вечер с музыкой и танцами. На спине его покоился огромный контрабас в кожаном футляре. Шел Смычков по берегу реки, катившей свои прохладные воды хотя не величественно, но зато весьма поэтично.