Приходила она и на другой день.
Драма {220}
– Павел Васильич, там какая-то дама пришла, вас спрашивает, – доложил Лука. – Уж целый час дожидается…
Павел Васильевич только что позавтракал. Услыхав о даме, он поморщился и сказал:
– Ну ее к черту! Скажи, что я занят.
– Она, Павел Васильич, уже пять раз приходила. Говорит, что очень нужно вас видеть… Чуть не плачет.
– Гм… Ну, ладно, проси ее в кабинет.
Павел Васильевич не спеша надел сюртук, взял в одну руку перо, в другую – книгу и, делая вид, что он очень занят, пошел в кабинет. Там уже ждала его гостья – большая полная дама с красным, мясистым лицом и в очках, на вид весьма почтенная и одетая больше чем прилично (на ней был турнюр {221} с четырьмя перехватами и высокая шляпка с рыжей птицей). Увидев хозяина, она закатила под лоб глаза и сложила молитвенно руки.
– Вы, конечно, не помните меня, – начала она высоким мужским тенором, заметно волнуясь. – Я… я имела удовольствие познакомиться с вами у Хруцких… Я – Мурашкина…
– А-а-а… мм… Садитесь! Чем могу быть полезен?
– Видите ли, я… я… – продолжала дама, садясь и еще более волнуясь. – Вы меня не помните… Я – Мурашкина… Видите ли, я большая поклонница вашего таланта и всегда с наслаждением читаю ваши статьи… Не подумайте, что я льщу, – избави бог, – я воздаю только должное… Всегда, всегда вас читаю! Отчасти я сама не чужда авторства, то есть, конечно… я не смею называть себя писательницей, но… все-таки и моя капля меда есть в улье… Я напечатала разновременно три детских рассказа, – вы не читали, конечно… много переводила, и… и мой покойный брат работал в «Деле».
– Так-с… э-э-э… Чем могу быть полезен?
– Видите ли… (Мурашкина потупила глаза и зарумянилась.) Я знаю ваш талант… ваши взгляды, Павел Васильевич, и мне хотелось бы узнать ваше мнение или, вернее… попросить совета. Я, надо вам сказать, pardon pour l’expression [40], разрешилась от бремени драмой, и мне, прежде чем посылать ее в цензуру, хотелось бы узнать ваше мнение.
Мурашкина нервно, с выражением пойманной птицы, порылась у себя в платье и вытащила большую жирную тетрадищу.
Павел Васильевич любил только свои статьи, чужие же, которые ему предстояло прочесть или прослушать, производили на него всегда впечатление пушечного жерла, направленного ему прямо в физиономию. Увидев тетрадь, он испугался и поспешил сказать:
– Хорошо, оставьте… я прочту.
– Павел Васильевич! – сказала томно Мурашкина, поднимаясь и складывая молитвенно руки. – Я знаю, вы заняты… вам каждая минута дорога, и я знаю, вы сейчас в душе посылаете меня к черту, но… будьте добры, позвольте мне прочесть вам мою драму сейчас… Будьте милы!
– Я очень рад… – замялся Павел Васильевич, – но, сударыня, я… я занят… Мне… мне сейчас ехать нужно.
– Павел Васильевич! – простонала барыня, и глаза ее наполнились слезами. – Я жертвы прошу! Я нахальна, я назойлива, но будьте великодушны! Завтра я уезжаю в Казань, и мне сегодня хотелось бы знать ваше мнение. Подарите мне полчаса вашего внимания… только полчаса! Умоляю вас!
Павел Васильевич был в душе тряпкой и не умел отказывать. Когда ему стало казаться, что барыня собирается зарыдать и стать на колени, он сконфузился и забормотал растерянно:
– Хорошо-с, извольте… я послушаю… Полчаса я готов.
Мурашкина радостно вскрикнула, сняла шляпку и, усевшись, начала читать. Сначала она прочла о том, как лакей и горничная, убирая роскошную гостиную, длинно говорили о барышне Анне Сергеевне, которая построила в селе школу и больницу. Горничная, когда лакей вышел, произнесла монолог о том, что ученье – свет, а неученье – тьма; потом Мурашкина вернула лакея в гостиную и заставила его сказать длинный монолог о барине-генерале, который не терпит убеждений дочери, собирается выдать ее за богатого камер-юнкера и находит, что спасение народа заключается в круглом невежестве. Затем, когда прислуга вышла, явилась сама барышня и заявила зрителю, что она не спала всю ночь и думала о Валентине Ивановиче, сыне бедного учителя, безвозмездно помогающем своему больному отцу. Валентин прошел все науки, но не верует ни в дружбу, ни в любовь, не знает цели в жизни и жаждет смерти, а потому ей, барышне, нужно спасти его.
Павел Васильевич слушал и с тоской вспоминал о своем диване. Он злобно оглядывал Мурашкину, чувствовал, как по его барабанным перепонкам стучал ее мужской тенор, ничего не понимал и думал:
«Черт тебя принес… Очень мне нужно слушать твою чепуху!.. Ну, чем я виноват, что ты драму написала? Господи, а какая тетрадь толстая! Вот наказание!»
Павел Васильевич взглянул на простенок, где висел портрет его жены, и вспомнил, что жена приказала ему купить и привезти на дачу пять аршин тесьмы, фунт сыру и зубного порошку.
«Как бы мне не потерять образчик тесьмы, – думал он. – Куда я его сунул? Кажется, в синем пиджаке… А подлые мухи успели-таки засыпать многоточиями женин портрет. Надо будет приказать Ольге помыть стекло… Читает XII явление, значит, скоро конец первого действия. Неужели в такую жару, да еще при такой корпуленции, как у этой туши, возможно вдохновение? Чем драмы писать, ела бы лучше холодную окрошку да спала бы в погребе…»
– Вы не находите, что этот монолог несколько длинен? – спросила вдруг Мурашкина, поднимая глаза.
Павел Васильевич не слышал монолога. Он сконфузился и сказал таким виноватым тоном, как будто не барыня, а он сам написал этот монолог:
– Нет, нет, нисколько… Очень мило…
Мурашкина просияла от счастья и продолжала читать:
– «Анна. Вас заел анализ. Вы слишком рано перестали жить сердцем и доверились уму. – Валентин. Что такое сердце? Это понятие анатомическое. Как условный термин того, что называется чувствами, я не признаю его. – Анна (смутившись). А любовь? Неужели и она есть продукт ассоциации идей? Скажите откровенно: вы любили когда-нибудь? – Валентин (с горечью). Не будем трогать старых, еще не заживших ран (пауза). О чем вы задумались? – Анна. Мне кажется, что вы несчастливы».
Во время XVI явления Павел Васильевич зевнул и нечаянно издал зубами звук, какой издают собаки, когда ловят мух. Он испугался этого неприличного звука и, чтобы замаскировать его, придал своему лицу выражение умилительного внимания.
«XVII явление… Когда же конец? – думал он. – О боже мой! Если эта мука продолжится еще десять минут, то я крикну „караул“… Невыносимо!»
Но вот наконец барыня стала читать быстрее и громче, возвысила