Я сознавала, что передо мной мощный народный гений. Выйдя из его недр, он самозабвенно трудился во благо народа и ежечасно, ежеминутно думал о его процветании, — правда, иногда немного мучил ради высшей справедливости, даже слегка сокращал его бестолково растущую численность. Зато сопереживал (не щадя душевных сил) вместе со своим народом недостаток еды, опасность катастроф, массовых психозов и заражений, всегда обращая к нему ободряющую речь по радио и телеэкрану.
Когда последний докладчик (их было не меньше двадцати) убрался со слащаво-танцующим реверансом, оттяжкой носка и полосканием в воздухе заискивающей кистью, диктатор спросил:
— У тебя готово?
— Так точно, шеф! — гаркнула я, преподнося ему уработанный вдрызг блокнот.
Содержание морщин и бугров на его полном лице было ответственно, но достаточно благодушно. И все же он читал стенограмму с озабоченно выпертым подбородком. Опытным глазом пробежал записи, одобрительно кивнул и аккуратно положил в каминное пламя. Кстати, сиял гитарным очарованием: чугунная решетка с бронзовыми виньетками, светлый мрамор, на мраморе швейцарские фигурные часы — нимфа безо всего, смерть с косой, веселый сукин кот с лютней; кроме часов, были статуэтки (несколько шаржирующие) — Бонапарт (я его сразу узнала), Троцкий (как же! впрочем, этот как будто менее знаменит) и еще один именитый главарь фундаментально-палаческого толка.
Проследив, как огонь ухватил оранжевой пастью мою трехчасовую работу, я хихикнула. Вождь сжигал за собой мосты.
— Прошу отобедать, — сказал Примо и пояснил, что обычно обед бывает парадный, с участием должностных лиц, газетных редакторов и дипломатических представителей от какой-нибудь из отдельных звездных систем; но сегодня он изменил правилу, а потому лично перечислил, как гибкий метрдотель: — Волжские расстегаи, фрикассе из дрофы, кольраби в сухарях, форель-локо, апфельштрудль, бургундское… Нет аппетита? Тем лучше. Раздевайтесь, мадемуазель Венцеслава.
Наконец-то он использует свой единственный козырь в этой смертельно замысловатой игре. Интересно, каким способом и в каком стиле. Беспрекословно сбросив рубашку и содрав джинсы, я предстала экипированная только сандалиями. К моему удивлению, диктатор попятился от меня и требовательно хлопнул мясисто чавкнувшими ладонями. Тут же вокруг заколыхались толстые старухи в шлепанцах, в засаленных на животе спецхалатах. С моих плеч нежными струями пролился призрачно-бледный шелк, медные космы были укрощены аметистовой диадемой. Зеркала размножили кровавые родониты у меня на груди, уши вспыхнули алмазной символикой. Я уже накопила опыт теоретического и непосредственного сравнения (время шло, ширилось количество ассоциаций) и вполне согласилась сама с собой, что, бесспорно, прекрасна, как… Да, да, как посланница созвездия Кентавра, истеричные болтуны! Только на ступнях моих по-прежнему сиповато поскрипывали стоптанные сандалии. Малейшее движение открывало до бедра левую ногу, зато и все остальное считалось прикрытым лишь умозрительно. Вообще дело было поставлено таким образом, что в платье я показалась себе более голой, чем будучи натурально раздетой. Здесь, конечно, работали костюмеры, практиковавшие в фешенебельных коллекционных, фантастично укомплектованных лупанарах.
Я замурлыкала что-то на иностранном языке, не исключалось, что по-персидски. Содержание терлось около розы и соловья, который исходил похотью, будто невоздержанный владелец гарема.
Признаюсь откровенно: я отвлеклась нарядом. В этом сказывалось мое ординарно женское содержание. Довольная собой, я спрятала в массе волос железный тюльпан и подмигнула заведующему тайным сыском. Бек-Марузин скрежетнул зубами.
— Сюда мой секретариат, — приказал ему Примо.
Бек-Марузин трусцой побежал к золоченой двери. Надавив створку, просунул голову, что-то интеллигентно протенорил и отскочил, как пружинный чертик. Я заметила, что проклятый ищейка успел обшарить мои лохмотья.
Ойкнули створки с медальонами — кудрявенькими, как пасхальные барашки, юношами в нимбах. Я ожидала, что в отворенную дверь про-канканирует, держась под руки, шеренга вспененных бальных платьев, а вместо того просочилась унылая вереница невольниц, одетых униформенно да еще в одинаковых светло-блондовых париках.
Несмотря на все это, их неодновидность заведомо привлекала. Были тут внучки чалмоносного Востока с выпуклыми глазами ланей — этакие зачехленные Лейлы без Меджнунов, благородно-чувственные кареокие креолки, пленяющие нежной плоскостью лиц хрупкие гейши острова Кюсю и белотелые Сольвейг с преданным морским взором. Они расселись на изогнутых стульчиках, оправляя юбки над светящимися коленями, бурно шепча и переглядываясь. Я улыбалась с идиотски-снисходительным выражением бровей и прохаживалась, низко двигая втянутым задом, как матерая манекенщица на помосте.
— Ну-ка, Бек, разверни ее во всех ракурсах, — потребовал синьор Примо и для удобства обозрения запихнул под себя круглый пуфик.
Бек-Марузин жеманной щепотью взял меня за левую кисть, провел туда-сюда в нижегородской кадрили, а затем предложил выполнить несколько живописных поз, заимствованных из гонконгских журналов. Я продемонстрировала их без всякой обывательской конфузливости, после чего победоносно уперла руку в бедро.
Синьор Примо вдруг выкинул из-под ляжек удобный пуфик и повернулся к потрясенно-пятнистому секретариату.
— Что скажете? — напористо спросил он. — А нечего вам сказать, вот в чем дело. Такой компетентности вам и не снилось. Уж молчу про данные. Кентаврица, одним словом. Звать Венуся, то есть Венера. Имя соответствует, как видите. Так что царицей…
— Но, эччеленца!.. — встрял опасный очкарик.
— Ну, королевой…
— Прошу прощения, вы же всегда предпочитали демократическую терминологию.
— Тогда она избирается… э… массовой затейницей государственного торжества. Решение принято коллегиально. А теперь вон отсюда. Сейчас начнем, так и знайте.
С приглушенными всхлипами и сбоями каблуков секретарши гурьбой побежали к старинной двери, откуда на них целомудренно глядели юноши в нимбах.
Синьор Примо сунул руки в карманы байковых панталон и зашагал к лифту. Я от него не отставала. В кабине мерцала из-под ресниц намекающе сластолюбиво. Но диктатор мрачно молчал, словно перестал меня замечать. Лифт с двадцатого этажа полетел вниз. Выходя, мы едва не столкнулись с двумя серыми, крючконосыми — шлем, ремни, краги; серые волокли под руки лысого человека, мычавшего что-то и бессильно мотавшего опущенной головой. По плеши текла кровь, разбегаясь в морщинисто-мозаичных арыках и создавая на кумполе прихотливый орнамент. Примо участливо остановился. Две лысины — жертвы и властелина — выглядели рядом как дыни на натюрморте. На одном из тех, что заботливо предлагались