– Ну, вот и славно, – констатировал Дед. – Смотрящий вскорости славную комедию устроит…
Комедия состоялась на третий день после разговора Деда с общим старостой тюрьмы.
Началось все с того, что Степка Хлыщ, бродяга тертый да бывалый и шибко охочий до баб, вдруг напился. Ранее за ним такого не водилось, чтоб Хлыщ, даже выпивши, задирался с кем-нибудь да приставал, а тут – на тебе! Конечно, надзиратель донес об этом инциденте старшему надзирателю, а Гольденберг – смотрителю тюрьмы. И вот заявился в казарму с дежурным надзирателем, Гольденбергом и вторым помощником Потаповым сам смотритель, начальник тюрьмы надворный советник Павел Порфирьевич Фищев. Господин строгий и характером, и видом. Спросил Степку, кто водку принес, иначе, мол, всю казарму на хлеб и воду посажу. И лучше-де сказать все начистоту, иначе он всем здесь устроит «сладкую жизнь».
– Да вот он и принес, – указал Степка на оторопевшего надзирателя Гольденберга.
– Чего ты мелешь, морда каторжная, – возмутился Фищев. – Так я тебе и поверил.
– Вот те крест! – побожился Степка и дыхнул на начальника тюрьмы таким амбре, что того замутило.
Все колодники вокруг начальства столпились, гудят, словно улей разбуженный, и Циркач ближе всех к Гольденбергу стоит. А Степка осенил себя крестом троекратно и добавил:
– Век воли не видать, господин начальник, ежели я баки вкручиваю [15].
– В карцер у меня пойдешь, – прошипел Фищев. – На месяц!
– И пойду, – с истерическими нотками воскликнул Хлыщ. – За правду страдать мне не привыкать!
Фищев надулся, как индюк:
– А ну, сказывай немедля, кто в казарму водку принес?
– Он! – снова повторил Степка и заскорузлым пальцем указал на Гольденберга. – Это он для блезиру только такой строгий, а на самом деле, если ему лавье [16] хорошее посулить, так любое желание сполнит. В этом, господин начальник, уж будьте благонадежны.
– Врешь…
– А я доказать могу, – сказал Хлыщ, мимолетом взглянув на Циркача, который уже стоял не в первых рядах, а подалее.
– Ну, докажи, – зло ощерился на него смотритель.
– А велите, ваше высокоблагородие, пусть господин старший надзиратель карман брючный с правой стороны вывернет, – нагло заявил Степка.
– И что?
– А то, что в нем моя трешница лежит. Сам видел, как он ее туда клал.
– Ну, и что, – хмыкнул смотритель. – В моем портмоне две трешницы лежат, так что с того?
– Ну, – весело посмотрел на начальника тюрьмы Хлыщ, – про ваши трешницы, ваше высокоблагородие, я не ведаю, а вот та, что я господину старшему надзирателю за сулейку [17] отдал, уголок имеет малость оторванный да пятнышко кровяное на обратной стороне аккурат посередине герба державного. Это я палец вчера занозил…
Фищев невольно перевел взор на Гольденберга. Старший тюремный надзиратель принял этот взгляд за признак недоверия к нему и демонстративно вывернул правый карман. И из него выпала на грязный пол казармы сложенная трехрублевая бумажка.
– Ага! – воскликнул Степка, победоносно глядя на смотрителя тюрьмы, и добавил с нотками незаслуженной обиды: – Ну, вот, а вы мне не верили, ваше высокоблагородие.
– Так, может, это не та трешница, – неуверенно произнес Фищев.
– А вы разверните, – загудели в толпе колодников. – Может, не та. А может, и та…
Начальник тюрьмы наклонился и самолично поднял купюру. В гробовой тишине, установившейся в казарме, он медленно развернул сложенную денежку. Один уголок ее был и правда немного оторван, а на обратной стороне трехрублевого билета, в самом центре державного герба, красовалось свежее кровяное пятнышко…
Конечно, Хлыща отправили в карцер. Не на месяц, но на полную неделю. Когда он вышел, то получил от Сухорукого и Деда причитающиеся ему три с полтиной.
– Благодарствуйте, братцы, – сказал он, усмехнувшись. – Ежели что, обращайтесь…
– Непременно, – усмехнулся в ответ Дед.
Циркач рубль серебром принял как само собой разумеющееся. Кивнул Деду и Сухорукому, сунул денежку в карман и словно растаял, будто его и не было. Интересным колодником был этот Циркач, прозванный так потому, что до суда, определившего его на каторгу, он ходил по ярмаркам с небольшой цирковой труппой, показывал фокусы с картами и исчезновением шелковых платков, которые затем обнаруживались в карманах зевак. Одновременно из этих же карманов исчезали портмоне, кошельки и брелоки с часами и цепочками и даже серебряная мелочь.
Однажды, на Яблочный Спас, Циркач вместе со своей труппой показывали представление на площади недалеко от церкви, в которой стояла в золотых ризах явленная чудотворная икона Божией Матери. После представления икона исчезла таким же чудесным способом, как и явилась три с половиною столетия назад. Следствие по этому громкому, на всю Россию, делу велось самым тщательнейшим образом, после чего икона обнаружилась у раскольников-беспоповцев. Оказалось, что они посулили пять сотен рублей серебром тому, кто ее для них добудет. Циркач и добыл. И получил пятнадцать лет каторги, то есть, вдвое, нежели полагалось бы за простую кражу, поскольку преступление было признано судом святотатственным, за что наказание удваивалось.
Ну а что касается старшего тюремного надзирателя Гольденберга, то после инцидента с трешницей в тюрьме его никто более не видел. «Каюк пришел Гольденбергу», как выразился смотрящий по Зарентуйской каторжной тюрьме. И все пошло по-старому: если первый надзиратель не соглашался принести в казарму водку и купить несколько колод картишек, то соглашался второй. Если не соглашался второй, так соглашался третий. К середине лета у Деда с Георгием все было готово к побегу. Даже пашпорта были готовы, с печатями, ничем не отличающимися от настоящих. По два рубля с полтиною выложили за них Дед с Сухоруким тюремному умельцу Шандыбе. И стали: Дед – иркутским мещанином Гервасием Панфиловичем Будниковым, а Георгий – аж дворянином и помещиком Лаишевского уезду Казанской губернии Иваном Ивановичем Волковым. Котомочки уж были в лесочке ближайшем припрятаны, в которых имелось все необходимое. Дужки кандальных замков подпилены – покрепче ударишь, и обломятся. А еще «добро» от общего тюремного старосты на побег получено. Оставалось выждать удобного момента – и «делать ноги»…
Для Деда удобный момент пришел, когда один конвойный солдат отправился за водой. Второй прилег на камушки и то ли задремал, то ли задумался крепко. Не понять! Дед очередную бадью с рудою поднял, обмотал цепь тряпками и бочком-бочком в ближайший лесочек. Остальные колодники взглядом его проводили, повздыхали, переглянулись меж собой и далее работать. А в лесочке его уж Сухорукий час как дожидался, ибо из рудознатной палатки уйти куда легче: конвойных в палатке нет, только вольнонаемные рабочие, которым дела до каторжного – никакого…
Дед появился внезапно: не было, и вот на тебе, объявился – вот он, я! Георгий был уже без цепей: сбил