– Остальные?
– Девка со мной была… И… Ох! И шлях…
Все поплыло перед взором. Влас и не ведал, как соскучился по ласке, а Байгаль (и верно ведьма!) касалась его там и так, как никто прежде.
– Неужто меня мало? – мурлыкнула она. – Не противься, княжич. Позволь утешить тебя. Она никогда так не сможет, а я – да. Не осужу и не обижу. Не брошу и не отвернусь, как та, по ком ты тоскуешь. Останься со мною, княжич…
Сладкие речи ее заползали в уши. И не высвободиться из паутины желанных слов… В глазах ее горел пламень, острые зубы оставляли после себя крошечные капли крови, а юркий язык тут же зализывал ранки.
Влас откинул голову на подушки и размяк.
* * *
От широкой улыбки уже болели щеки, и эта боль малость отрезвила Шатая. В руках он сжимал пиалу с травяным отваром, а на низком столике рядом стояли кушанья, каковые он видел так редко, что уж и названий не вспомнил бы. Шатер был схож с далеким образом из детства, как и старуха, сидящая перед ним. Седая, худощавая, слишком светлокожая для степи… Она смутно походила на самого шляха. Лишь глаза ее были ярко-зелеными, как у степной кошки. Таких не встречается у людей. В пепельных ее волосах, распущенных по плечам, звенели колдовские амулеты и переливались бусины.
– Сэпная вэдьма! – ужаснулся Шатай.
Старуха обиженно насупилась:
– Разве я плохо принимала тебя, сынок? Отчего зовешь меня ведьмой?
Сынок… Слово клеймом отпечаталось в разуме шляха. Никто не называл его сыном. Никогда…
Травяной вар горчил на языке, но отчего-то Шатай не отставил плошку, а сделал еще глоток.
– Что ж не кушаешь, сынок? Разве я зря старалась и готовила?
Рука сама собой потянулась к столу. Та самая, что после сражения с вождем отказывалась слушаться. Она была здорова и по-прежнему гибка.
Перед шляхом теснились сласти: с медом, орехами, семенами, ягодами… Счастье для ребенка, взращенного степью!
– Дай-ка еще налью тебе дальника…
Дальник… Редкая травка. Шатай не пил терпкого отвара, сколько себя помнил, но отчего-то знал его на вкус.
– Расскажи матушке Байгаль, сынок, как ты? Поплачься.
«Дэти стэпэй нэ плачут!» – мог бы ответить шлях. Мог бы и должен. Да не стал. Пиала задрожала в руках, Шатай едва успел поставить ее, чтобы не расплескать. И вдруг кинулся к старухе, уткнулся лбом в ее колени и заплакал.
Не слова лились из него и даже не песня. Шатай выл, как выла степь, а Байгаль гладила его по голове, слушала и не перебивала. Лишь охала время от времени. Шатай выплакал для нее все. Про то, как громко свищет в ушах ветер, когда не с кем поговорить, как жестко сухое мясо, если не с кем разделить пищу, как холодна женщина, если не отвечает любовью на любовь.
– Все хорошо, сынок, все хорошо. Матушка Байгаль не обидит. Можешь остаться со мной. Ей ты не нужен, а мне – да.
Шатай поднял заплаканное лицо. Он и верно не нужен Крапиве. Никому во всей степи не нужен, как не был нужен матери и отцу. Но израненное сердце не унималось.
– Гдэ… она?
– Никого нет, сынок. Только мы с тобой. Нам не нужен никто больше.
– Аэрдын. И этот… княжич срэдинный. Гдэ они?
Показалось, что седые волосы шевельнулись, как живые.
– Их нет, сынок. А я есть. Обними меня.
– Отчэго я нэ помню, как попал сюда? Как встрэтил тэбя? Кто ты?
– Я матушка Байгаль, сынок.
– Ты вэдьма.
– Ведьма, да. Раз уж тебе так угодно…
– Гдэ мои друзья?
Старуха гадко засмеялась, и изо рта ее повеяло тленом.
– Друзья? У тебя нет друзей, сынок. Ты один здесь, они тебя бросили. Все бросают тебя, верно?
Нет, не показалось. Волосы степной ведьмы в самом деле жили своей жизнью: шевелили вплетенные в них амулеты, вставали дыбом, танцевали. Шатай глядел, как прыгают с пряди на прядь деревянные бусины, и не мог оторвать взгляда. Амулеты шептали: «Она обманула тебя. И никогда не станет тебе семьей. Ты – трус. Хэлгэ. Хэлгэ».
Обветренные губы Шатая шевельнулись.
– Я трус… Хэлгэ. Я слаб и бэзроден. У мэня нэт сэмьи, нэт плэмэни…
– У тебя есть матушка Байгаль.
Шатай позволил вложить себе в пригоршню пиалу и поднял ее к губам, а степная ведьма придержала его руку:
– Матушка не оставит тебя. Пей, сынок, пей.
Отвар из дальника был горек на вкус, но никак не горче того знания, что открыл в себе Шатай. Зачем искать аэрдын? Зачем вообще покидать шатер, где терпко пахнет сеном, а на столе теснятся сласти, каковых Шатай в жизни не видывал? Зачем ему кто-то, кроме матушки Байгаль?
Ведьма села позади него, оплела длинными худыми руками. Ее седые волосы обвили юного шляха подобно паутине.
– Матушка здесь, сынок. Матушка здесь…
Шепот лишал его воли, ноги и руки стали как чужие. И Шатай уже не думал о том, как попал в шатер и отчего так горчит на языке.
* * *
– Что ты сотворила со мной?
Крапива лежала, боясь шелохнуться. Сковавшие ее побеги ощетинились колючими листьями. Травознайка поняла: двинется – и они обожгут ее не хуже, чем проклятье жгло всех, кто к ней прикасался.
– Я? – Байгаль заливисто засмеялась, ажно завалилась на спину. – Я не делала ничего, девочка. Все, что с тобою сталось, ты сотворила сама.
– Ты опоила меня!
Здесь ведьма не стала спорить:
– Опоила. Но не отравила. – В доказательство своих слов она сделала длинный глоток из чаши, в которой подавала зелье. – Когда пьяный муж бьет жену, в том винят хмельное? Или трактирщика? Или зло все же сидело в муже?
Побеги крапивы зашевелились и поползли выше колен. Травознайка обмерла:
– Во мне… сидит зло? Матушка права была…
Байгаль играючи коснулась жгучих листьев. Кожа ее сразу покраснела, но ведьма не закричала, а лишь подула на ладонь:
– Зло, добро… В тебе сидит сила, девочка. И лишь Рожанице известно, на что ты ее пустишь.
– Я молилась Рожанице… Но она оставила меня! Испытывала снова и снова, и…
– Привела ко мне, – докончила Байгаль. – Неужто думаешь, зря?
Крапива дернулась схватить ведьму за плечо, но вьюнок угрожающе затянул петли.
– Тогда помоги! – попросила она. – Если все не зря, то зачем ты делаешь это со мной?
– Я делаю? Придумаешь тоже… И верно – аэрдын.
Проклятая трава сильнее стискивала свои объятия, укрывала напуганную девку…
– Верно, – признала Крапива. – Аэрдын. Верно. От меня одни беды. Я виновна во всем, что сделалось…