– Не защитило, стало быть, тебя проклятье…
Крапива одернула рукава, прикрывая травяной рисунок, но тут же, опомнившись, встрепенулась:
– То не проклятье, а дар. Кабы я не боялась всех вокруг, он и не жалил бы! Но ты научила меня, что кругом враги…
– Так враги и есть! Доченька… – Дола потянулась к ней обнять, но все же не решилась. – Поверь матери, мать жизнь знает.
Крапива поджала губы:
– Да откуда бы тебе? Ты из Тяпенок ни разу-то не выезжала.
Тень легла на чело женщины.
– Выезжала. Раз… Глупая была. Молодая. Красивая… Вот как ты.
В глазах ее задрожали слезы. В темных глазах, частых для срединников. Такие же глаза были и у братьев, и схожие у отца. Одну лишь Крапиву Рожаница наградила синими очами да пшеничными волосами, редкими для их края.
– Матушка…
Дола прошептала:
– Шляхи не всегда брали у нас лишь десятину.
Слезы покатились по морщинистым щекам. Рано Дола постарела, ох рано. Словно несла всю жизнь непосильную ношу.
Крапива обмерла:
– Матушка…
– Дай… сказать. – Слова давались непросто, каждое отзывалось болезненным ударом измученного сердца. – Прежде случались набеги… Одного племени, другого. Обыкновенно они забирали добро и убивали мужчин, кто попадался. Я мнила, что меня не тронут, вот и выскочила оборонить лю'бого молодца… И приглянулась одному из степняков.
– Шляхи не касаются женщин без их дозволения, – пролепетала Крапива.
А Дола ответила:
– Он походил на шляха разве что нарядом да оружием.
Голос сорвался, Дола потянулась к груди. Крапива подорвалась за снадобьями, но мать схватила ее за запястье.
– Он увез меня в Мертвые земли. Волок за собою, как рабыню, а на привалах… – Дола с трудом вытолкнула слова: – Не иначе сама Рожаница помогла сбежать. Домой я вернулась полуживая. Поседевшая. На сносях.
Женский угол, такой теплый и родной, осыпался пеплом. Ничего не осталось у аэрдын: ни неприступных стен, ни любящей семьи, ни идола Рожаницы под потолком с тлеющей пред ним лучиной. Все пропало. Да ничего и не было.
– Так вот отчего… Ты, верно, ненавидишь меня.
Хоть под пол бы провалиться, хоть улететь птичкой в окно, лишь бы не мучить больше мать с отцом… День за днем они видели синеглазую девку, день за днем вспоминали о случившемся.
И тогда Дола обняла ее впервые за долгие годы. Прижала крепко-крепко и сказала:
– Никогда, милая. Ни единого мига! Не было ненависти во мне. Да будет проклят мой мучитель, но ты… благословением Рожаницы стала! Одного я боялась с тех самых пор, как ты вошла в лета: что явится кто-то в наш дом, посадит тебя в седло и…
– И меня та же участь ждет. Этого ты боялась. И я вместе с тобою…
И ведь сделалось! И Крапива села в седло к незнакомцу да отправилась в неведомые края.
– Матушка…
– Не все сказала. – Дола потупилась. – Тот, кто увел меня… Он выглядел как твой шлях.
Оборвалось и умерло что-то внутри Крапивы. Заново зазвучали в голове песни Мертвых земель, что пел ей доверчивый нежный Шатай, но тоскливо звучала каждая из них.
А Дола продолжала:
– Был он самым высоким среди них. Светловолосым и худым. И глаза… Я глядела в них и все не могла поверить. Не должно быть у чудища таких глаз – синих, как озерцо лесное.
– Нет. Шатай добрый… И он молод, и… – Крапива уцепилась за последнюю надежду: – У него серые глаза! Он никак не мог…
– Не мог, – согласилась Дола. – Он не мог. Это сделал кто-то другой. И видно, не только я ему приглянулась.
– Ты, верно, ошиблась…
– Я много раз ошибалась, доченька. Больше, чем следовало бы. Но его лицо… я не забуду никогда.
Жестоки шутки твои, Рожаница! В целой огромной степи из множества шляховских племен привела ты к травознайке того единственного, кому не стать Крапиве мужем. А быть может, потому и привела?
Не придумали люди тех слов, которыми могли бы обменяться женщины, а сказывать, сколько пролилось слез, не дело. Лишь много позднее, утерев нос, Крапива воровато оглянулась на занавеску, за которой метался Деян, и спросила:
– А батюшка что же? Неужто не знает?
Усталое лицо Долы озарила улыбка, и словно теплым дождем смыло с него прожитые в тревоге годы.
– Кому знать, как не ему. Он от меня с того дня, как возвратилась, не отходил. А когда люди начали пальцем указывать, посватался.
– И чужое дите растил?
Дола поглядела через плечо дочери. Деян подкрался тихонько. Всегда-то он был тих и молчалив, предпочитая дела словам. Он осторожно отодвинул занавеску и подошел к ним. Поцеловал в темя сперва одну. Опосля вторую.
– Чужого не растил, – сказал он. – Только свое.
* * *
Стыдно сказать, но о Шатае Крапива за тревогами успела позабыть. Лишь много позже, когда дневное светило уже тронуло рыжиной избяные крыши, она вышла из дому за водой. И охнула: шлях сидел у калитки, смежив веки. Сидел и ждал. Ее ждал…
Она подошла неслышно. Хотела коснуться его плеча, но отчего-то медлила.
– Шатай…
Шлях и не вздрогнул. Это со стороны может почудиться, будто сын Мертвых земель задремал али отвлекся, на деле же он денно и нощно бдит, не подкрадется ли дикий зверь али еще какой враг.
– Аэрдын.
– Ты тут?
Шатай тоскливо улыбнулся:
– А гдэ мнэ эще быть?
– А чего… сидишь?
Он мотнул головой куда-то в сторону и спокойно пояснил:
– Чтобы этот… нэ вэрнулся.
– Прости глупую… Матушка захворала, у меня из головы все и…
Он приложил палец к губам:
– Тишэ. Сядь.
Крапива поставила наземь ведро и подчинилась.
– Закрой глаза. Слышишь?
Соседская корова недовольно подавала голос из хлева, в отяжелевших ветвях яблонь шептал ветер; травы, одной аэрдын слышимые, негромко пели на разные голоса.
– Что? – спросила Крапива.
– Раньшэ я думал, что нэ слышу стэпь, оттого что нэдостоин. Тэпэрь я думаю, что нэ слышу, оттого что она пэрэстала плакать. Мэчи большэ нэ звэнят, – благоговейно шепнул шлях.
Каким юным и спокойным он показался вдруг Крапиве! Каким добрым и… одиноким. Как сказать ему, едва отдышавшемуся с дороги, что весь путь он проделал зря? Что предал племя и бросил тех, кто его вырастил, отдал ради блага аэрдын все, что имел, а она не в силах просто сдержать обещание? Во рту у девки пересохло. Она вдруг бросилась ему на грудь и горько заплакала.
Крови и железа, войны и огня – ничего мужчины не страшатся так, как женских слез. И, дабы остановить их,