Все ж в каждом зрелом муже живет смешливый мальчишка. Оба, срединник и шлях, переглянувшись, вмиг покраснели и зашлись хохотом так, что схватились за животы и завалились в траву. Лишь после уразумели, что капкан распахнулся, а полоз выпустил их, не ужалив ни одного. Змей лишь высунул из гнезда голову в алых сережках – верный знак того, что щеки полнятся ядом. Пощекотал воздух раздвоенным языком да и скрылся.
Влас приподнялся и пробормотал:
– Видно, сами боги написали мне такую судьбу. На роду мне написано любить ту, что зовется женой другого.
– Ты сказал это, – не преминул уколоть Шатай, – нэ я.
– Да, – согласился Влас. – Только и думать не моги, что мы на том разойдемся.
Шатай одобрительно кивнул:
– Да пошел ты.
– Сам пошел, – улыбнулся княжич.
* * *
Верный конь Кривого, которого калека выхаживал еще жеребенком, все чаще спотыкался и дважды падал от усталости. Из последних сил плелись они оба сквозь непроглядную тьму степи и, кабы не благословение Рожаницы – дождь, нипочем не добрались бы. Хотелось есть, ведь преступника последние дни кормили из рук вон плохо. Часто Кривой и сам отказывался от пищи, тщась сохранить крохи достоинства. Конь мог хотя бы щипать траву, что пустилась в рост из напитавшейся влагой земли. Старик не баловал себя и этим.
Ночами они мучились от холода и не позволяли себе привалов, чтобы не околеть. Только жар, исходящий от мускулистого тела животного, поддерживал жизнь в старом калеке. Этот жар да мысль о том, что Шатая и тех, с кем он покинул племя, разрежут на куски, как только найдут.
Ясно, что укрыться беглецы могли лишь в Тяпенках – деревеньке на самой границе Срединных и Мертвых земель. Туда-то старик и спешил, обгоняя большое неповоротливое войско Змея. Изнуренный, голодный, мучимый сырой духотой днем и холодом по ночам, Кривой едва мог усидеть верхом. Когда же конь отказался идти дальше, старик снял и припрятал в укромном месте сбрую, а дальше отправился пешком.
Едва одинокий путник различил первые дома на окраине Тяпенок, он упал. Калека пытался ползти и даже унизительно звал на помощь. Но крик звучал шепотом, а в деревне вовсю пели песни. Никто не слышал Кривого. Никто, кроме разве что двух дурней, решивших отчего-то покинуть праздник, да еще и двинувшихся аккурат в ту сторону, куда указывала дорога в Мертвые земли.
Шатай встал как вкопанный:
– Слышишь?
– Нет, – покачал головой княжич.
Больше привычный к разноголосому степному говору, чем к шуму селения, Шатай и сам не был уверен, что ему не почудилось. Но Влас решил за двоих:
– Пойдем поглядим.
– Нэт… послышалось…
Влас ехидно добавил:
– Или ты так спешишь к своей аэрдын?
Отчего-то шлях смутился:
– А если и так?
– Ничего, не убежит. Пойдем.
Да будут благословенны боги, что ткут полотно судеб смертных! Бесформенная груда на дороге издали и на человека-то не походила, но шлях узнал шляха сразу же:
– Кривой! Свэжэго вэтра… Кривой!
Они вдвоем бросились к старику. Подхватили: один под правую руку, другой под левую. Калека поглядел на них шалым взглядом, уже не в силах разобрать, кто перед ним. Прежде чем усталость взяла верх и погрузила старика в глубокий сон, он сказал:
– Змэй идет к границе. Стрэпэт с ним.
Глава 22
Как знать, не впервые ли Влас осознал, что быть княжичем – это не только на пирах веселиться да девок на колени сажать. Но бежал он себя не помня. Скоком брал заборы, топтал пышные грядки, оставлял позади злых сонных псов. Прошла ненависть к шляху и ревность, с каковой он представлял их с Крапивою вместе. К чему все это? Ведь, коли явится Змей, никого в Тяпенках попросту не останется. Как и самой деревни. Не будет строгого взгляда синих очей, а пшеничную косу намотает на локоть кто-то похуже Шатая. И песен степных, тягучих и горячих, как кисель, не будет тоже.
Влас ввалился в Старший дом подобно урагану, что сорвался с цепи в небесном чертоге. Насквозь мокрый, не то от дождя, не то от пота, испачканный в грязи. Поскользнулся, растянулся у порога. Девки, ясно, прыснули в кулачки, но княжич и не заметил. А ведь раньше взъярился бы, как дикий зверь…
– Батька! Где Посадник?! – Он слепо озирался, с трудом узнавая людей.
Тур быстро смекнул, что дело серьезное. Нахмурился и молвил:
– Отойдем-ка.
Но шила в мешке не утаить, и, пока Тур молча хмуро слушал сына, по Тяпенкам уже понеслась лихая весть.
– Где тот шлях? Пусть передо мной ответ держит, – решил Посадник.
– К лекарке его отнесли. Я и… побратим мой, – проговорил княжич нехотя.
А и как еще назвать того, с кем сам полоз не пожелал Власа разлучить?
Тур задумчиво пожевал губами, но пытать сына не стал. Довольно и тех вестей, что имеются. А побратимы в молодости меняются быстро.
Дубрава Несмеяныч отправился с братом вместе. Дело-то, так или иначе, военное. Куда без него? Потому, покуда ковыляли, деревенские успели прознать, что к чему. Кто-то сразу кинулся домой собирать пожитки – и к родне, в дальние дали. Кто-то так и остался около Старшего дома, растерянный, не знающий, за что хвататься. Иные так и вовсе на пробу голосили, но таковых быстро унимала Свея.
Когда Посадник Тур поднялся по ступеням лекаркиного дома, его уже нагнали Дола с Деяном. Но Крапива выросла в дверях:
– Куда? Не пущу!
Дубрава Несмеяныч был рад-радешенек, что хоть и с помощью Власа, но сумел доковылять на своих двоих, и всего больше за то следовало благодарить травознайку. Однако он одернул ее:
– Дура девка! Не видишь, что пред тобою сам Посадник?!
– Да хоть Щур! – фыркнула лекарка. – Покуда больной не встанет, я тут за главную! Сказала, не пущу, значит не пущу!
Но Кривой подал голос:
– Спрашивайтэ… Отвэчу…
Тут уж никто не решился перечить. Шатай взял аэрдын под руку и подвел к Власу. Княжич вроде и не глядел на травознайку, однако же сделал к ней небольшой шаг.
Тур остался со старым шляхом наедине. Из избы долго не доносилось ни звука, и лекарка все чаще беспокойно переступала с ноги на ногу.
Наконец Посадник вышел на крыльцо. Вид его был суров донельзя. А с каким еще видом принимают лихую весть? Влас подобрался, и Несмеяныч с ним вместе. Сейчас отдаст Тур приказ, будет всем битвам битва! Уж они Змея встретят не пряниками и не медом!
Посадник сдвинул к переносице седые брови и сказал:
– Кликните наших. Уезжаем… немедля.