— Никаких поводов! Уходите сейчас же! Юра пишет стихи и сочиняет музыку, — отрезала мама.
— Вы извините, но сочинять стихи без таланта и писать музыку, не имея музыкального слуха, — занятие бесполезное, — сказал Андрей Кубышев.
— Нет, это вы извините, — налетела на Андрея Кубышева моя мама, — наш Юрий не имеет музыкального слуха, вероятно, только потому, что он не хотел его иметь, и был неталантлив как поэт и тоже, вероятно, не находил нужды быть таковым!
Вот это ответ! Вполне согласен со словами моей мамы. И я тут же мысленно издал приказ самому себе: «Иванову Ю. Е. в самый кратчайший срок стать талантливым, и все! И точка! И никаких вариантов!..»
— А вы знаете, что он только что сорвал урок пения? — спросил мою маму Виктор Маслов. — Сорвал со своим так называемым музыкальным слухом и поэтическим талантом. Сорвал урок музыки и довел до сердечного приступа нашу любимую учительницу!..
И после этих слов весь класс хором в один голос произнес на весь дом:
— Мы пришли заявить вам официально, что всё! Что хватит! Что довольно! Что наше терпение лопнуло!
— Раньше вы нападали на моего сына всем классом в школе, а теперь в его доме! Уходите! — сказала мама.
— Не уходите! Надевайте ботинки и не уходите! — крикнул папа.
— Ах, так?! Тогда или я, или… эти… как их!.. — сказала мама.
— Или?! Сегодня будет или! Проходите в мою комнату! Все проходите! — сказал папа. — Ты собралась уходить и уходи! Сегодня твоя помощь в кавычках, — подчеркнул папа голосом слова «помощь в кавычках», — может только помешать твоему сыну.
Отец с матерью спорили еще некоторое время, пока мамин голос не произнес решительно:
— Ваше счастье, что я ухожу!
После этого входная дверь оглушительно хлопнула.
Я слышал, как все ребята, стуча ботинками, всем классом ввалились в папину комнату, забрав с собой музейные стулья из столовой, на которых никто не сидел. Стулья были в чехлах.
— Снять чехлы! — скомандовал папа.
— А ты, Иванов, тоже заходи, — сказал Маслов, — у нас от тебя секретов нет, это у тебя есть от нас секреты!
Он постучал в дверь моей комнаты и подождал.
Я сидел за пианино и смотрел левым глазом на белые и черные клавиши. Пианино прекрасно звучало и без музыки: субконтроктава, контроктава, большая октава, малая октава, первая октава, вторая октава, третья октава, четвертая октава, пятая октава. Правым глазом я смотрел на гриф гитары, повторяя про себя инструкцию:
«Чтобы настроить инструмент, нужно взять камертон, который издает звук «ля» первой октавы. Этому звуку соответствует звук первой (самой тонкой) струны гитары, прижатой на седьмом ладу; тогда открытая (неприжатая) она даст звук «ре». Вторая струна, прижатая на третьем ладу, должна звучать, как первая открытая…»
Я хотел ударить по клавишам, но папа из своей комнаты крикнул голосом гипнотизера:
— Выходи!
— Конечно, выйду, только подождите три минуты, — сказал я, открывая дверь.
— Почему три минуты? — спросил Маслов.
Мне не хотелось при одноклассниках заниматься не подчиняющейся мне музыкой.
— Потому что я сейчас должен натирать три минуты полы, — ответил я.
Так как и дома и в классе знали, что спорить со мной бесполезно, то никто, даже папа, не возразил мне ни слова. А я вернулся в свою комнату, надел на ноги две щетки, включил магнитофон с пленкой и заскользил по полу. Повторяя за певцом слова песни, я выделывал всякие танцевальные движения под видом натирания пола. Сгрудившиеся в двери ребята смотрели на меня и бросали всякие реплики.
— А Иванов не натирает, а, по-моему, танцует.
— И поет…
— Сорвал урок пения и поет!
— Голованова и Гранина, запишите это тоже в симптомы: вдруг запел и затанцевал.
Три минуты прошло. Усилив немного эмоциональную сторону своей природы с помощью танца, я снял с ног щетки, выключил магнитофон и в сопровождении ребят из нашего класса прошел в папину комнату.
Мне было очень неприятно, что сначала никто не решался начать разговор. Трусы ничтожные. Ченеземпры! Сидят на стульях хором! Мнутся! Ну, кто самый смелый? Начинай! Я думал, что первым по злобе начнет, конечно, Маслов! Но первой говорить неожиданно для меня начала Голованова.
— Евгений Александрович, — сказала она, — я скажу сразу вам без всяких предисловий и дипломатии. Может, это не совсем дипломатично и даже жестоко, и даже безжалостно… Вы ведь отец Иванова… Раньше мы думали, что у Юрия просто сложный характер. Потом мы думали, что ваш сын Юрий… В общем, у нас было несколько версий… Целый месяц думали, обсуждали… У нас вот и протокол есть… Слушали… «О Юрии Иванове»… Постановили… последнюю версию считать правдоподобной. Единогласно!.. То есть почти единогласно… Двое воздержались… А один человек против… Ваня Зайцев против… Зайцев против последней версии и против предпоследней версии. Зайцев, встань!
Зайцев встал и сказал:
— Последняя версия — это вообще бред, а предпоследняя — это бред сумасшедшего. Предпоследняя — это с больной головы на здоровую.
— Да мы и сами, — сказала Вера Гранина, — от предпоследней версии отказались. Я вам просто хочу рассказать, как мы дошли до предпоследней. Говорить неудобно, но я скажу. Мы сидели и думали про диагноз… Вы нас, конечно, извините за диагноз… У нас, я и Люда, мы с медицинским уклоном, мы говорим, в общем… Люда, говори, что ты говорила…
— Я скажу вам прямо, как будущий врач, — сказала Люда Голованова. — Я давно наблюдала за вашим сыном с научной точки зрения. Я даже «Историю болезни Ю. Иванова» завела для практики, конечно… Вот тут у меня симптомы…
— Так, — сказал папа, — и какой же диагноз?
А Люда продолжала:
— …записаны. Вот раздражение эндогенного и реактивного характера, плюс неожиданные разрешения аффектов, плюс бормотание и выкрикивание отдельных несуществующих ни на каком языке слов, вроде: «пураближ», «ченеземпр», «чедоземпр» и так далее и тому подобное, в итоге получился… чок…
— Какой чок? — переспросил папа.
— Ну, что он чокнутый… извините, конечно… а по-научному… псих…
— С приветом, в общем! — сказал кто-то из ребят за моей спиной.
— А вы в детстве не болели нервными болезнями? — спросила Вера моего отца.
— Нет, — сказал папа, печально глядя на меня.
— А ваш Юрий