— А стихи — это ты сама написала?
— Какие сама, — ответила Таня, — какие у папы взяла. У меня папа детский писатель, только он не поэт, а прозаик. У него есть друг, он артист, ты его, наверное, видел по телевизору, он старуху Маврикиевну играет. Так вот они с папой хотели какую-то пьесу написать, но она у них не получалась, а стихи остались. Остались и, как видишь, пригодились.
— Как вижу, — согласился я.
Затем Таня кивнула мне головой и пошла по аллее. И я почему-то пошел за ней.
Мы долго бродили с Таней Тополевой по парку культуры и отдыха. Я все не решался, а потом сказал:
— Ты знаешь, а я все-таки написал стихотворение про сердце. Хочешь… я прочитаю тебе вслух?
Таня обрадовалась.
И я начал читать:
«Человек о сердце много
написал стихов, баллад.
И в них сердце сквозь тревогу
смело бьется, как солдат.
Не стучит, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Огарев дружил и Герцен,
дружбе не было преград.
Их сердца в едином сердце
бились вместе, как солдат.
Потому, что сердце
не стучит оно, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Если сделал людям плохо, —
сердца нету, говорят.
С самых первых в жизни вздохов
сердце бьется, как солдат.
Не стучит, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Как мотор не заведется,
не стучит, как агрегат,
человека сердце бьется,
сердце бьется, как солдат.
Не стучит, а бьется.
Сердце бьется, как солдат.
Сердце кровью обольется,
не уйдет в борьбе назад,
потому что оно бьется,
сердце бьется, как солдат.
Не стучит.
Не стучит, а бьется,
сердце бьется, как солдат».
Когда я кончил читать стихотворение, со мной произошло что-то неладное: во рту у меня стало сухо, я побледнел, а по рукам и по ногам побежали мурашки. Чтобы не упасть, я даже схватился за штакетник забора.
— Что с тобой? — спросила испуганно Таня Тополева.
— Не знаю, — сказал я.
Таня схватила меня за руку, подержала в своей руке и тихо произнесла:
— У тебя учащенный пульс! — Посчитала и сказала: — Сто ударов в минуту. Забился! — сказала она. — Наконец-то! Наконец-то у тебя забился пульс!
Я прислушался к учащенному биению своего сердца, к своим внутренним биологическим часам и сказал:
— Прошло… сколько прошло дней?
— Прошло дней пять, — уточнила Таня Тополева.
— Ой-ой-ой! — сказал я.
— У тебя на лице написано, что потерял много времени? — спросила Таня Тополева.
— Нет, — сказал я. — Сколько я нашел времени, должно быть написано у меня на лице! Даже лицо перестало мне подчиняться.
— Я тебя очень прошу, — сказала Таня, — найди еще дня два-три времени, и…
— И что?
— И начнешь тренироваться! Договорились?
— Договорились! — сказал я, глядя в небо, глядя туда, в том направлении, где когда-то и кем-то будет выполнено самое трудное задание во всей Вселенной!
Глядя на звезды, на дневные звезды, которых как будто бы и не было в небе, но которые на самом деле были…
— Между прочим, — сказал я, — ты написала в своем стихотворении, что… — Я тихо произнес: — «…Видно, парень влюбленный мечтает о глазах голубых на Земле…»
— Под гитару он их вспоминает, — подхватила тихо Таня, — на далекой звезде, на Збюне…»
— Но такой же звезды нет, — сказал я, — я знаю все звезды в небе. Звезды Збюны там нет.
— Нет, — согласилась Таня, — нет, но будет… потому что это твоя звезда… Ведь она знаешь как расшифровывается?.. — И после этого Таня замолчала. Я не знаю, сколько бы она молчала, если бы я ее не спросил:
— А как же расшифровывается звезда Збюна?
— Звезда… Баранкина… Юрия… — сказала тихо Таня и добавила: — Новая!.. Сверхновая!.. — Танины губы продолжали шептать беззвучно слова, но эти слова я уже знал наизусть. Она шептала их тихо, так тихо, как будто бы она, Таня Тополева, была вместе со мной, с Юрием Баранкиным, на той далекой звезде…
И мы видим поля в дымке синей,
Мы скучаем по мягкой траве,
И гитара поет о России
На далекой звезде, на Збюне…
Конец
МАЛЬЧИК В ЧЕРНОМ КОСТЮМЕ
повесть
Глава первая
Кажется, в тот самый день в Москве была гроза. Первая весенняя гроза. Первая весенняя гроза со всеми ее великолепными пиротехническими эффектами. Сверху, из окна шестнадцатого этажа было видно, как засеменили солидные прохожие, спасаясь от грозы, а молодые весело и храбро шагали по лужам под проливным дождем, взявшись за руки. Андрей Ивенин распахнул створки окна и поставил на подоконник микрофон, радостно прислушиваясь к раскатам грома, словно к музыке. На столе среди учебников и тетрадок бойко кружились бобины магнитофона.
Быстро, как всегда, пронеслась гроза над Москвой, из подворотни и подъездов вышли люди, заторопились по своим, наверное, важным делам.
По своим очень важным делам… А его дело — всего-навсего уроки. Ему всего-навсего четырнадцать лет. Еще и только четырнадцать… Но в тот день он почему-то почувствовал, что не «еще и только», а «уже» четырнадцать.
— «Люблю грозу в начале мая…» — монотонно повторяет он и вдруг включает магнитофон. Теперь весенняя гроза бушует в комнате, сама природа врывается в стихи Тютчева.
В симфонию грозы проскользнули звуки скрипки: за стеной младший брат Олег разучивал гаммы. Андрей зажал уши… С ума сойти! Вечно одно и то же. Странное очарование покинуло его — перед ним снова обычная комната, привычные учебники и тетради. Взгляд его упал на журнал «Огонек», валяющийся на полу. На обложке журнала красивая девушка.