Он говорит вполголоса:
— Я помню, малышка.
После чего становится тихо. Дети сладко сопят, машина плавно движется вперед. Пейзажи вокруг — чудесные, и мы делаем вид, что любуемся.
Давид снова замкнулся, и я догадываюсь, что последней фразой заглушила его порыв делиться. Мы ведь так и не пережили потерю. Оба тогда словно замерли. Травмированные дети выросли физически, но в душе остались незрелыми. Для других — черствыми, равнодушными, даже жестокими. Но когда боль добралась до наших сердец, когда коснулась живого, красного, мягкого, мы впали в агонию, и, как и в детстве, отвернулись от всех. Даже друг от друга.
Он тогда старался. Я помню, что старался. Какую бы дичь я ни творила, он был рядом и защищал, он постоянно был рядом, смотрел в глаза как побитая собака, но бесил своим присутствием, потому что был причиной боли. Я не смогла тогда, не справилась. Я себя жалела так же сильно, как в детстве. Никому ненужная сиротка. Но я была нужной, ему была необходимой. А он… он из детского дома, бывший боец черепах, бандит. Он… Даже самому чуткому и долюбленному парню было бы сложно тогда справиться. Давид устранился.
— В моем кольце больше карат? — спрашиваю я, быстро вытерев глаза и заставляя себя казаться меркантильной.
Иначе просто обниму его. Потому что к черту все. Я так по нему скучала!! И он, мать вашу, жив! Мой Адам жив!
— Что? — спрашивает он.
— В моем кольце больше карат, чем в кольце Венеры?
Он усмехается с налетом самодовольства. На этой почве чувствует себя увереннее. Я знаю, что его язык любви — язык денег. И хочу вырулить на эту тему, более безопасную.
— Разумеется, — говорит он.
Мы переглядываемся, и я говорю ему:
— Ты был не виноват. Ты делал, что мог, и не был виноват. Я все равно злилась, но я тебя простила.
— Это мой грех, — говорит он.
— Уже нет.
Он оглядывается на пацанов.
— Я пиздец как по тебе скучал. Меня, блин, ломало, Радка, по тебе, каждую гребаную минуту. Эта жуткая подстава смерти, потом операция, восстановление. Одиночество и понимание, что все. Твои отношения с этим Черновым, — он качает головой. — Ладно. Тут я без претензий, просто ревновал. Но эти дети — часть тебя. И чтобы у них была спокойная жизнь, а значит, и у тебя, — я бы пошел на это еще раз.
Глава 33
Новая жизнь начинается не с понедельника, а с момента, когда ты готов её принять. Обида внутри меня все еще настолько велика, что, преврати ее в дрова, хватит растопить маяк, который осветит половину нашего моря. Но следующую фразу я говорю совершенно искренне:
— Я знаю.
Просто я это и правда знаю. Но было важно, чтобы он сказал это вслух. Повисает пауза, которую снова прерывает Давид уже более нейтральным, легким тоном:
— Нам, кажется, сюда. Как тебе?
Перед нами открывается вид на расположенное в конце улицы, утопающее в цветах белоснежное здание с ажурными коваными балконами.
— Это отель? Старинный, да? Очень красиво. И… погоди, это жасмин? Серьезно, цветет в сентябре, с ума сойти!
Давид разводит руками, дескать, все для меня, и это забавно.
— Посмотрим номера, пообедаем. Если понравится, переночуем. Не мучься виной, — переключается он на прежнюю тему, очевидно, крутит в голове детали. Интонации, правда, остаются легкими: — И, если позволишь, я поговорю с Ростиславом.
— Что ты ему скажешь? Что катаешься по Монако с его женой?
— Попрошу не обижать тебя.
— Он меня не обидит. Поверь, я взрослый человек, и сама в состоянии дать оценку своим поступкам, а также морально себя растерзать, когда заслужила. В этом плане Ростислав мне не конкурент.
— Знай: что бы ты ни сделала, ты будешь лучше меня.
Смеюсь и качаю головой.
— Давид — хороший человек, я ориентируюсь теперь на него.
Северянин паркует машину у отеля, поворачивается ко мне.
— Не хочу, чтобы ты себя ругала.
Прижимаю палец к губам и призываю к тишине. Давид, к счастью, замолкает. Его попытка смягчить ситуацию выходит по-мужски грубоватой, и, я бы сказала, — напротив, усугубляющей. Он старался. Просто в этой ситуации смягчить невозможно.
Этот грех — наш.
Мы смотрим друг другу в глаза. Я могу так сидеть вечно, но он, увы, нет. Поэтому спустя мгновение тянется и прижимается губами к моему рту. Мой палец по-прежнему на месте, он между нами. Я закрываю глаза и улыбаюсь комичности ситуации. Нам будто по шестнадцать: он добивается меня в машине, а я делаю вид, что против поцелуев, хотя на самом деле пальцы уже леденеют от волнения. И никуда я не деваюсь. Была бы против — давно границы расставила.
— Я скучал, — говорит он почти спокойным голосом, почти ровным. Чуть отрывисто.
Киваю, новую ощущая волну эмоций.
— Я сильно ждала того ребенка, потому что любила тебя. И так жаль, Адам, что мы не справились. Так жаль. Другие семьи справляются, я читала на форумах, горе объединяет, а мы с тобой — нет.
— И мне жаль.
Мы утыкаемся лбами и молчим. Я на мгновение проверяю — его глаза тоже закрыты. Мы не смогли поговорить в то время, та борьба нас иссушила.
Как-то раз папа приезжал ко мне пьяный и без приглашения. Он никогда так не делал прежде, поэтому я была обескуражена, и не понимала, к чему готовиться. Мальчикам тогда исполнилось месяцев по десять, я во всю готовилась к свадьбе с Ростиком.
Филат поиграл с внуками, и заявил, что помнит меня такой же малышкой. А потом горько расплакался. Это было так неожиданно, что я растерялась еще больше. Он, как обычно, был одет с иголочки, его новый прямой нос прекрасно подходит к пропорциям лица, а пересаженные волосы немного вились. Папа выглядел свежо, лучше меня, хотя это ведь у меня на носу была свадьба. Он как был мачо, так им и остался, поэтому его слезы особенно напугали меня.
Я разозлилась: что еще?!
Во что ты снова вляпался?
Алтай не поможет, а я просто слабая женщина!
Но папа не стал навешивать на меня новые проблемы. Он вдруг признался, что так сильно горевал по маме, что случайно связался с Лизаветой. А она случайно забеременела, и ему пришлось на ней жениться. Он не был с ней счастлив ни дня. Видеть ее не мог, слушать ее голос, спать с ней. Пропадал