В результате сталинский большевистский холизм трансформировался. С одной стороны, граждане все так же были обязаны подчиниться государственной дисциплине, в такой форме следовать и отстаивать интересы государства. Но, с другой стороны, в контексте городского дискурса государственный интерес был теперь на стороне горисполкома и горкома. Новый тип городской рациональности, рожденный в период восстановления разрушенных городов, присваивал воспроизводство государственного интереса, за который боролись производственники и горожане. Здесь можно привести яркий пример из истории Мариуполя, где разгорелся конфликт между городской властью и крупнейшим предприятием города «Азовсталью»: «Пора, наконец, руководителям завода и стройки прекратить ссору с Мариуполем и понять, что где-то далеко в стороне от их местнических и сепаратных позиций, где-то ближе к городу лежит государственный интерес, и он, как всегда, совпадает с интересом советских людей, со сталинской заботой о человеке» [469].
В послевоенное время рецепция ведомственности находилась в символическом противостоянии между городскими организациями – горкомом и горисполкомом – и промышленными предприятиями. Однако, кто бы ее ни артикулировал, городские функционеры или хозяйственники, она всегда определялась как антитеза государственным интересам. Например, руководитель «Азовстали» указывал: «Деляческое отношение к развитию города городские организации пытаются прикрыть дымовой завесой о якобы имеющем место ведомственном подходе некоторых хозяйственников к делу возрождения исторически сложившегося города Мариуполя. Факты говорят об обратном» [470]. Как отмечали редакторы «Литературной газеты», как городские организации, так и завод годами разжигали «ведомственное самолюбие» [471]. Пример Мариуполя, конечно, не был единичным. Борьба городской власти с ведомствами, которые при строительстве жилья забывали про «общегородские интересы» и «интересы государства», была заметной на Кузбассе [472], в Днепропетровской области [473], Крыму [474], Одессе [475], Ленинграде [476], Сталинграде [477], Барнауле [478], Белгороде [479], Молотове [480], Туле [481], Зернограде [482], Курске [483], Свердловске, Минске, Казани, Кирове [484].
Публичный дискурс этой борьбы, как правило, формировали местные депутаты горсовета и Верховного Совета РСФСР, которые постоянно публиковались на страницах центральных газет. Основное содержание их сообщений сводилось к самокритике: «Горисполком не чувствует себя полновластным хозяином в городе» и «мирится с ведомственным подходом к застройке» [485]. Вместе с тем они предлагали объединить все коммунальное обслуживание и передать его горсоветам, которые должны были отвечать за сферы, которые нередко находились в руках промышленных предприятий: транспорт, дорожная сеть, электросети, водопровод, зеленое хозяйство [486]. Депутаты критиковали ведомства за то, что они не вели строительство в исторических центрах городов, а застраивали окраины, возводя поселки, которые отделены от города и друг от друга пустырями [487]. Депутат Верховного Совета РСФСР Б. Смирнов писал, ссылаясь на состояние города Иваново: «Генеральный план застройки города должен стать законом не только для местных Советов, но и для ведомственных организаций, которые ведут строительство на городской территории» [488].
Городской дискурс вывел на сцену еще одного государственного агента – архитекторов. Выступая в союзе с горисполкомами, они требовали соблюдения ведомствами генеральных планов развития городов и сохранения целостности городского пространства. В этом была суть их большевистского холизма. Государственный интерес – это единый целостный город: «Опыт послевоенных лет показывает, что министерства, которым доверены пятилетним планом деньги для жилого строительства, что заводы и фабрики, которые строят дома, кварталы, а иной раз целые города, – не обо всем думают, судят не по-государственному и порою из‑за строительных лесов не видят самого города, не замечают общенародного исторического дела» [489]. По мнению архитекторов, ведомства, которые не застраивали центральные улицы городов, а воздвигали жилые кварталы на городских окраинах, ближе к местам промышленного производства, превращая индустриальные города в «конгломераты разрозненных поселков» [490], являлись главными нарушителями большевистского холизма: «До сих пор не ликвидированы узко ведомственные настроения среди некоторых руководителей промышленных предприятий, строящих жилые дома только при своих фабриках и заводах, без учета нужд города и общегосударственных интересов» [491]. Другой заметной проблемой, о которой высказывались архитекторы на страницах прессы, стали «ведомственные карликовые проектные организации» и мастерские, порождавшие «архитектурный брак» при ведомственной застройке [492]. Архитекторы ставили вопрос о том, каким образом и кем должен был осуществляться контроль над застройкой рабочих поселков различных ведомств [493]. В то же время представители промышленных предприятий указывали, что архитекторы были не способны дать строителям четкие и продуманные проекты и техническую документацию [494]. Этот конфликт между архитекторами и городскими депутатами, с одной стороны, и застройщиками, с другой, предопределил артикуляцию «узковедомственного интереса» и «ведомственности» в публичном дискурсе позднего сталинизма.
Контекст масштабного восстановления городов, разрушенных войной, формулировал новый тип дискурсивной рациональности, в центре которого были разговоры о городе. При сохранении основных атрибутов сталинского дискурсивного порядка – дисциплинарности и реципрокности, публичная сфера произвела обновленное восприятие государственных интересов, которые теперь смыкались с интересами городов. Гувернаментализация Советского государства воспроизводилась в гувернаментализации города. Фиксация «узковедомственных интересов» играла существенную роль в этом процессе – помечала границы «городского» как «государственного» и рационализировала новый образ социалистического города. В отличие от эпохи первой пятилетки этот городской дискурс не опредмечивал идеальный социалистический мир, а осмыслял повседневные городские практики и проблемы – строительство и застройку, коммунальную сферу и транспорт, массовые мероприятия и быт. И в этом смысле послевоенная эпоха была временем, сформировавшим тот житейский городской дискурс, который продолжает быть актуальным и для наших дней. Рецепция ведомственности из административной и политической рациональности в дискурсивное поле города закрепляла сталинскую реципрокность между государством и населением. Городская гувернаментальность диспозитивно поддерживалась «хозяином» города – городским Советом и его депутатами. Центральные газеты красноречиво рассказывали о расцвете советской демократии. Дискурс о городе также подпитывался сообществом архитекторов, которые после войны вновь обрели голос. Вместе с тем ведомственность полностью не свелась к маркеру городской рационализации, при необходимости она становилась инструментом в аппаратной борьбе советских управленцев.
***
Простое безобидное пейоративное понятие «ведомственность» удивительным образом оказалось гувернаментализирующей лексемой, выстраивавшей в разных конкретно-исторических советских контекстах и социальных уровнях дискурс о государственных интересах и государственной администрации. Первоначально эта риторика получила актуальность в период нэпа и режима экономии. Открытая борьба за экономические