Вот представь, Гена, классическая картина острого лейкоза у ребенка, гемоглобин критически низкий, тромбоциты практически на нуле, геморрагический синдром… ну, в общем, весь в синяках он, сосуды лопаются. Любому самому заштатному врачу было бы понятно, что прогноз неблагоприятный, а говоря простым языком, ребенок при смерти. Диагноз был поставлен в сентябре 46 года, и до октября шло быстрое ухудшение. Больничка потрепыхалась конечно, переливания крови ему делали, но сути это изменить не могло. Тогда не было никаких пересадок костного мозга, не было действенной химиотерапии, да и онкология как наука делала только первые шаги. Острый лейкоз в те времена был смертельным диагнозом, и маленький Иван скорыми шагами шел к могиле. И вдруг в середине октября — некоторое улучшение. Перестал падать гемоглобин, подросли тромбоциты, снизилась температура, улучшилось общее состояние… Показатели крови улучшались медленно, постепенно, но к январю ребенок был здоров, если не считать незначительной анемии. Я, естественно, хватаюсь за телефон, какая-то секретутка через губу сообщает, что главврач где-то шляется и к трубке подойти не может. Я ору как ненормальный, чтоб искали его, и чтоб он срочно вышел со мной на связь. Когда этот валенок перезвонил, я поинтересовался, каким образом они вылечили мальчишку от лейкоза. Какой был протокол лечения, что это за фантасмагория такая? Почему в карте ничего не отражено кроме гемотрансфузий? Тот мямлил, мямлил и в конце концов сказал, что ничего кроме этих самых переливаний они и не делали. И что имеет место быть спонтанное самоизлечение. Бывает, знаете ли. А я вот знаю, что не бывает! Не бывает такого, что сошедший с ума костный мозг вдруг перезагрузился, перестал вырабатывать патологические клетки и начал вести себя пристойно. Ну не бывает, мать твою!
А что это значит, подумал я? Это значит, что мальчишке все-таки дали какое-то лекарство, которое повернуло болезнь вспять, либо его организм настолько уникален, что смог дать толчок к самоизлечению. И ко второму варианту я склонялся больше, ибо те пределы возможностей, на которых работал Иван Бабурин, ничем больше объяснить было нельзя.
Впрочем, никого мои изыскания в биографии Бабурина не интересовали. Информацией я поделился с Каманиным… Каманин? Николай Петрович, генерал-лейтенант, мировой мужик, он подготовкой ребят руководил. Так вот он пожал плечами и сказал:
— Ну и что?
К тому времени я уже знал, что Ивана утвердили на роль первого, и ничего другое не имело значения. Каманин запретил мне выспрашивать у парня про его болезнь, чтоб не разводить ненужной суеты вокруг и так нелегкого дела. Я некоторое время провел в думках, да и плюнул. Мне, что ль, больше всего надо? Иван по всем параметрам был здоров как бык и психологически устойчив, чего еще? Вскоре всех парней от нас забрали в воинскую часть непосредственно готовиться к полету. Тогда уже все знали, что полетит Бабурин, но готовили все равно всех десятерых.
У меня вскоре родилась вторая дочка, и я эту историю на время подзабыл — разрывался между работой в институте и семьей. Теща еще заболела, дачу строить начали… В общем, забот хватало. Один раз я спросил у Каманина, как движется дело с полетом, но тот ничего, естественно, не ответил. Не моего ума это дело было, все происходило в условиях секретности. Так бы и я забыл про Ивана Бабурина, и вспомнил бы про него вероятно только 12 апреля 61 года, когда Гагарин произнес это свое знаменитое «Поехали!». Ну, понял бы, что ничего у них тогда не вышло, посожалел, да и похоронил в памяти. Всякое бывает. Да только в июле 1960 вызвали меня из отпуска в госпиталь, прислали прямо на дачу машину, сам Каманин прислал. Мне не привыкать, выслушал брюзжание жены, да и поехал.
И вот представь, каково ж было мое удивление, когда увидел я в палате на больничной койке этого самого Бабурина. Каманин со свитой меня встретил, сказал, что Иван сегодня в 6 утра благополучно приземлился на аппарате «Союз-0» в установленной точке, только посадка оказалась не столь мягкой, как ожидали, и парень получил травму головы.
Бабурин действительно был странным — говорил и говорил монотонным голосом без остановки какую-то белиберду. Нес что-то про песьи головы, свет звезд, который выжигает глаза и еще что-то совершенно невообразимое. Каманин обрисовал задачу — надо, мол, его обследовать, привести в полное здравие и адекватность, для того, значит, чтоб можно было первого космонавта предъявить советской и мировой общественности. Но я-то Каманина хорошо знал, и видел по его смущенному виду, что что-то не так. А вернее — все не так.
Начал я с самого просто обследования, рефлексы проверил, пульс пощупал. Никаких ушибов и признаков травмы головы я не нашел. Пульс был очень слабый и не прощупывался, что меня конечно насторожило. Взял я стетоскоп сердце прослушать, и вот что, Гена… Сердце у него не билось. Вообще. Ну, то есть, совершенно. Я и грудь прослушал, и со спины — нет биения, и все тут. Натаскал несколько стетоскопов со всего госпиталя, да толку то — работу сердца ведь