— Не бойся. У тебя кожи много, не сильно разорвут.
Кто-то шел к нему со стороны ям, легко ступая, но Симаков не обернулся — он не хотел их видеть. Не хотел.
* * *
Настя закрыла тетрадь и поморщилась:
— Гадкий рассказ, фу!
— Ничего не гадкий! Про лес и деревню — самое классное!
Настя сунула тетрадку в коробку и задумчиво произнесла:
— Интересно, кто такая была эта Прасковья Ильинична, почему дядю на ней так зациклило? Пуговица еще какая-то…
— Ведьма, сто процентов! — уверенно сказал я.
Послышались тяжелые шаги бабушки на чердачной лестнице:
— Опять эту чушь читаете! А ну, вниз быстро! Настасья, я тебя полотенцем выпорю, будешь забивать голову пацану!
Мы переглянулись с Настей, рассмеялись и отправились за бабушкой.
Лягушка
Погода в июле стояла отвратительная — зарядили дожди. Бабушка уехала на несколько дней в город, оставив меня на попечение сестры. Настя не слишком-то старалась выполнять свои обязанности, потому что незадолго до этого познакомилась на речке с парнем, приехавшим в студенческие каникулы к бабке с дедом на дачу, и пропадала с ним невесть где целыми днями. Я же изнывал от скуки, вечное сидение в телефоне смертельно надоело. Я пытался слушать бабушкино радио, покопался в дядиных книгах, но все они были по каким-то техническим специальностям. Ненадолго развлекся, разбирая старые фотографии и журналы, но и это мне быстро прискучило. Читать дядюшкин дневник без Насти я не хотел, но она, увлеченная новым знакомством, не так-то часто появлялась дома. Сестра наскоро сварила пшенную кашу, пожарила картошки, сказала, чтоб я все это съел, чмокнула меня в макушку, надела галоши и убежала к этому своему студенту. Если честно, я довольно сильно на нее обиделся и решил продолжить чтение жутких рассказов без нее.
В этот день над деревней повисли чернильные плотные тучи, лило как из ведра. На чердаке было темно, и не пришлось подсвечивать себе телефоном. Очередной дядин рассказ назывался «Лягушка».
Лягушка
Этот дом в дачном поселке я нашел в начале ноября. К крыше старой, еще дореволюционной постройки склонялись ветки яблонь, открытая веранда была усыпана мертвыми листьями. Мне повезло — когда я по привычке пошарил над дверным косяком, в руку скользнул холодный ключ. Обрадовался, что не придется отжимать дверь или выставлять стекло, я старался наносить домам наименьший урон. Я был благодарен им, моим хозяевам, помимо своей воли проявлявшим гостеприимство.
Я — бродяга. Именно тот человек, мимо которого вы проходите, брезгливо отводя глаза. Я не пьяница, не опустившийся маргинал, но у меня нет дома, и на холодное время года я стараюсь найти подходящее пристанище.
Но я не всегда был бомжом. Несколько лет назад я работал хирургом в областной больнице и имел все атрибуты того, что называют успешной жизнью — квартиру в не самом плохом районе города, машину, красивую, влюбленную в меня жену, друзей и даже собаку с золотой шелковой шерстью. Мы хотели и планировали ребенка, хотя радость, которую я испытал, когда моя Маша сообщила о беременности, была несколько сдержанной. Жена ела мел и даже принесла откуда-то кусок автомобильной покрышки и жадно его нюхала, что приводило меня в некоторое умиление. Однажды она пришла с очередного УЗИ с опрокинутым бледным лицом и сказала, что у плода обнаружили серьезную сердечную патологию. Когда я узнал диагноз, в животе провернулось что-то ледяное и тяжелое — это был приговор. С таким сердцем наш ребенок прожил бы не больше пары лет. Но Маша была твердо намерена родить, а когда я осторожно попробовал уговорить ее на аборт, наткнулся на ледяной и неожиданно жесткий отпор. Следующие три года — а Вика протянула на целый год дольше, чем обещали врачи — превратились в сущий ад. Мы метались от одного светила к другому, посылали запросы в медицинские центры Израиля и Японии, я жадно искал статьи от ведущих кардиологов, надеясь на подвижки в этой области науки. Маша с дочерью не вылезали из клиник, Вика видела больничную палату гораздо чаще, чем собственный дом. Несмотря на это, жена обустроила детскую — купила кроватку, повесила ловец снов, а в ванной поселились резиновые уточки. Я же видел, как синева вокруг губ и носа Вики приобретает сизый, безнадежный оттенок, и пытался поговорить с женой и подготовить ее к неизбежному. Вика умерла в больнице, в реанимации, в один из дней яркого бабьего лета. Нас пустили, мы пожали мягкие маленькие пальчики и увидели ее последний вдох.
Мне стыдно об этом говорить, но первое чувство, которое я испытал, было облегчение. Я боялся страданий дочери, боялся этого выражения глухого отчаяния на лице жены. И мне казалось, что после первой страшной боли должен наконец прийти покой. Маша поначалу много плакала, ходила на кладбище, ночевала в детской на матрасе, перебирала немногие Викины фотографии и крошечные платьица, которые та никогда не надевала. Жена заказала большой портрет дочери: елка, новогоднее кружевное платье, улыбающаяся девочка с разными глазами — один голубой, другой карий, каштановые кудри с рыжинкой. Она была очень похожа Машу, похожа особенно этим ярким осенним оттенком волос.
Я утешал, плакал вместе с ней, сочувственно молчал, уговаривал, нес какую-то успокоительную чепуху… В конце концов, предложил обратиться к психологу. Маша сходила на несколько сессий и будто встрепенулась, ожила. Я обрадовался, казалось, медленно, но верно все входило в свою колею. Однажды я вернулся с работы, и Маша встретила меня, как обычно, веселым щебетом. Что-то жарилось на кухне, издавая уютный запах выпечки, и я мысленно поздравил себя с окончанием всех бед. Жена чмокнула меня в щеку и сказала, чтобы я торопился ужинать — нам нужно искупать дочь. Улыбка замерзла на моем лице, и я глупо переспросил: