Постояла немного в сумраке сенцев, оглядывая все кругом, вдыхая запахи, столько лет сопровождавшие ее, знакомые до мелочей, – запахи муки, пыли, кожи, поселившихся в подполе мышей, веревочной пеньки, масла, пороха, смолы, кедровых орехов, солений и ягод, запахи дома, очага, быта, огня, жизни. Запахи жизни, а не смерти, вот ведь как.
Дрогнуло у нее лицо, дрогнуло и тут же успокоилось – решение принято. Душевная сумятица, нерешительность – не лучшее, что есть в человеке. Колебание – это признак слабой воли, неустойчивости. А слабых людей зырянка не любила.
Вдохнула воздух глубоко, жадно – в последний раз она это делала, приоткрыла дверь в избу, бросила туда взгляд, задержала его на фотографиях, висевших на стене, резким движением закрыла дверь.
Во дворе отогнала от себя лаек, выкрикнула что-то гортанное, молодое, незнакомое, ободряющее, когда Сима вдруг задрала морду вверх и с выбивающей на коже дрожь тоской завыла, пугая и себя и своих товарок, зверье окрестное, птиц. Их – да, их испугала, а вот зырянку нет. Зырянка замахнулась на Симу веревкой, та, сверкнув ореховыми зоркими глазами, отскочила в сторону, расстелилась на земле, словно хотела вжаться в нее, сильная и сухая, перестала выть, будто в глотку угодил кусок земли, но вой тут же вырвался у нее снова, зазвучал еще сильнее, еще тоскливее и надрывнее.
Усмехнувшись, зырянка вскинула голову, продолжила свой путь. Каждый шаг ее, каждое, даже самое малое перемещение земли, неба, воды, воздуха – все это отдавалось звоном в голове, тихим, печальным, непроходящим. И вот уже тоскливая музыка возникла из этих тонких, слившихся воедино звуков, она убаюкивала, притупляла чувства – впрочем, чувств в эти минуты у зырянки не было вообще, – делала тело вялым, сонным, а голову полной какой-то сладкой одури.
Медленным, спокойным движением зырянка сунула ключ в скважину замка, которым был заперт крайний амбар, сколоченный прочно, на века, отворила дверь и растаяла в темном прохладном мраке.
Наверное, через четверть часа завыли все собаки заимки. Они выли долго и страшно, а когда совсем недалеко прозвучал чей-то громкий выстрел – видно, в патрон было насыпано сверх нормы пороху, – оборвали вой, словно сразу были убиты этим выстрелом.
Ночью на заимку вернулся Рогозов, уснул, а когда после короткого сна, будто кто-то толкнул его, вышел во двор, то в открытом амбаре нашел мертвую жену.
…Вот как это было.
Глава тринадцатая
Что им двигало? Служебное рвение?
Московское небо было испятнано неприятной желтизной, похожей, как показалось Володе Корнееву, на табачный дым. А может, это ему так только казалось? Он сам не курил и не любил курильщиков, к ним у него выработалось соответствующее отношение: морщился, когда входил в прокуренное помещение, в глазах его появлялось выражение, которое всегда появляется у противника табака, схлестнувшегося с любителем этого зелья… Может, это и не дым, но уж точно, что ни лета на земле не стало, ни зимы настоящей, ни весны – сплошная слякотная осень. Атмосфера ныне дырявая какая-то. Каждый самолет, пробивающий облака, делает дырку в воздушной оболочке. Сито, а не небо. Стало много больше тепла, света – энергии-то вон сколько человек вырабатывает! Электростанция на электростанции, завод на заводе, тепловой котел на тепловом котле: планета и греется потихоньку. А это означает, что на севере тают льды, на юге песок засыпает деревни и города – пустыня наступает, и человек в этом движении природы – движение-то с ног на голову – чувствует себя неуютно. То сердце у него начинает отказывать, то голова барахлит, то мается он от симптомов неких модных болезней – от аллергии, например.
И все-таки, несмотря на унылую сегодняшнюю погоду, Володя Корнеев признался себе, что любит приезжать в Москву. Москва это Москва, не то что его, хотя и областной, центр с почерневшими деревянными домами, однообразными, старыми дранковыми крышами, где дом мещанина или мелкопоместного дворянина от дома купца первой гильдии отличается лишь количеством окон, выходящих на улицу, – во двор можно было в старые времена прорубать сколько угодно окон, а на улицу – строго определенное число; с неприглядной «Зарей» – гостиницей, в которой когда-то помещался то ли публичный дом, то ли детский приют, – в общем, невидное заведение, и десятком магазинов, в которых, кроме ситца, стеклянных «драгоценностей» да мельхиоровых чайных ложечек, ничего и нет.
Корнеева кольнула зависть: хорошо тем, кто живет в Москве. «Переселиться бы сюда, – подумал он, садясь во Внуковском аэропорту в такси. Чемодан не стал класть в багажник, поставил на заднее сиденье машины, сам пристроился рядом. – А что, чем черт не шутит, может, и удастся поменять мокрое комариное болото на однокомнатную московскую квартиру со всеми удобствами. Но это произойдет только в том случае, если вмешается его величество случай или какое-нибудь высокое начальство глаз на него положит, говоря современным языком».
Номер, насколько он знал, был заказан ему в гостинице «Москва». Как всегда. Склонил голову набок, просветленным взглядом следя за мелькающими деревьями. Внуково – аэропорт, самый близкий к столице, сейчас кончится лес, пронесутся мимо веселые, крашенные зеленой, голубой и малиново-коричневой краской домишки нескольких деревенек, за ними начнется московская окраина, многоэтажные коробки, собранные из крупных плит, потом – дома помассивнее, с тяжелой лепниной под крышами, с балконами, украшенными чугунными литыми решетками, – дома послевоенной эпохи, затем они втянутся в широкий и длинный проспект, который в конце концов приведет их в самый центр, чуть ли не к самой гостинице «Москва». Малость лишь не дотянет.
Попытался отключиться, возвратиться в мыслях назад, в места, где он жил, куда ему надо снова уехать после крупного совещания, на которое он прибыл. Перед совещанием стоял шекспировский великий вопрос, который предстояло сегодня решить: быть или не быть? Быть нефти на Малыгинской площади или не быть? И не только на Малыгинской, а и вообще во всей Сибири? Продолжать поиск или нет? Ломать, как следствие этого, быт, а то и жизнь тысяч людей или не ломать?
Подумал о братьях своих. Вспомнилось чье-то пошлое мнение, что худший вид знакомых – это родственники. Они, как наследственная болезнь, – не избавиться от них, не излечиться. Володя улыбнулся про себя: «В сущности, все мы беззащитные перед нашими родственниками, что хотят, то с нами и делают».
Швейцар улыбнулся ему как старому знакомому, молодо блеснув из бороды зубами, распахнул пошире дверь, чтобы